Драма в Гриффин-холле, или Отравленный уикенд

– Ты уже в курсе свежей уголовной хроники? Или инспектор решил и дальше разыгрывать из себя джентльмена и придержал новости?

– О чём ты? – нахмурилась Оливия.

Близнецы стояли друг напротив друга с совершенно одинаковыми выражениями на лицах. Одновременно оба откинули волосы со лба, только Филипп правой рукой, а его сестра левой.

– Я о бумаге и карандашах, которые нашли у меня в чемодане. Сержант Киркби считает, что именно я написал записку с угрозами для Айрис Белфорт.

У Оливии округлились глаза.

– Он что, так и сказал?

– Да нет, конечно. Ты что, полицейских не знаешь? Лэмб, старший констебль, сходил за ним, когда в моём чемодане обнаружили пачку бумаги и угольные карандаши. Видимо, по дороге они успели пошептаться, потому что когда сержант вошёл ко мне в комнату, вид у него был такой, словно я только что на его глазах перерезал половину жителей Грейт-Бьюли. Он очень официально поблагодарил меня за содействие следствию, забрал улики и был таков. Чуть позже ко мне зашёл инспектор и настоятельно порекомендовал не покидать в ближайшее время Гриффин-холл.

Оливия ахнула и прикрыла рот ладонью. Она вспомнила, как Матиас Крэббс назвал Филиппа самым подозрительным среди всех родственников, и услужливое воображение с готовностью принялось рисовать ей мрачные картины будущего.

– А бумага и карандаши? Они и правда твои?

– Мои, а чьи же ещё? – скептически поднял брови Филипп. – Уж не думаешь ли ты, что я ворую письменные принадлежности у других? А вот записку я не писал, если ты стесняешься спросить меня об этом.

– Я знаю, что ты её не писал, – покачала головой Оливия. – Я об этом и не думала!

– Ну, хоть кто-то мне верит.

Филипп сел в кресло, прямо на ворох рубашек, и откинулся на спинку, скрестив руки на груди и прикрыв глаза. Через минуту он издал тяжкий вздох и выпрямился, но почти сразу ссутулился, свесив руки между колен и что-то бормоча себе под нос.

– Зачем ты приезжал к дедушке и обвинял его в том, что он стал причиной смерти Изабеллы?

Голос Оливии был твёрд, она пристально смотрела на брата, готовая мгновенно выхватить фальшь или даже мельчайшую частичку неправды в его словах или интонации, с какой он будет их произносить.

Филипп не шелохнулся и ничем не дал понять, что слышал вопрос сестры. Его голова была низко опущена, так что завеса волос скрывала глаза и выражение лица.

– И почему ты ничего не сказал об этом мне?! – молчание брата раздосадовало Оливию, заставило нарушить данное себе обещание быть спокойной и не повышать на него голос. – Почему я должна вскарабкаться на это чёртово дерево, чтобы услышать впечатляющие новости про Изабеллу? Про то, что она, оказывается, просила у дедушки денег, а он отказал ей? И откуда, спрашивается, об этом стало известно тебе, мистер всезнайка?

Оливия говорила очень быстро, ей хотелось пробить защиту Филиппа, заставить его вспылить, произнести в пылу ссоры что-то неосмотрительное, из чего она сможет сделать утешительный вывод о его непричастности к произошедшей трагедии, но брат продолжал молчать.

– Ты хоть понимаешь, что этот твой треклятый визит к дедушке теперь выглядит как чёртов мотив для убийства? И судя по виду инспектора, он не упустит случая…

– Ты знаешь, я и предположить не мог, что в Гриффин-холле когда-либо произойдёт убийство, – Филипп говорил тихо и очень спокойно, будто бы в его комнате не происходило ровным счётом ничего необычного. – Иначе, разумеется, я не вёл бы себя столь неосмотрительно.

Оливия вдруг почувствовала тянущую боль где-то в районе солнечного сплетения. Ощущение нарастало, захватывая весь живот целиком, на лбу мгновенно проступила испарина. Так бывало в те моменты, когда её охватывал страх – липкий, тягучий, пробирающийся в самую глубину тела и сжимающий все внутренности в оплавленный комок.

– Если тебя опять заберут у меня… – голос её пресекся, и она не стала продолжать, боясь произнести вслух то, о чём подумала.

Филипп вздрогнул, резко поднялся на ноги и подошёл к сестре. Взяв её ладони в свои, он принялся растирать холодные тонкие пальцы, обдувая дыханием её влажный, в бисеринках пота лоб и шёпотом исповедуясь ей: