Драма жизни Макса Вебера

Тем не менее в настоящей книге, которая все же претендует на то, что это не беллетристика, а научная биография, трудно, если вообще возможно, реализовать принципы социальной науки в позитивистском смысле, то есть social science. Потому что в последней есть требования, которые просто невозможно удовлетворить, например требование объективности, которая теперь обычно понимается процедурно как фальсифицируемость, или необходимость оставаться в рамках парадигмы, то есть, по сути, требование, чтобы новое исследование согласовывалось с теми, которые были проведены ранее. Здесь как раз так не получается, по крайней мере, применительно к отечественной научной среде, где эта книга вряд ли находит предшественников и единомышленников, хотя с некоторыми западными работами она согласуется, прежде всего с книгой Радкау, собственно и открывшего нового Вебера, у которого был не только героический аскетизм, как о нем писали десятилетиями и часто продолжают писать и сейчас, но и, простите за вульгарность, эрекции и поллюции, а также демоны, определившие во многом его творчество. В наших толковых словарях, к сожалению, не находится сколько-нибудь приемлемого определения термина «вульгарность». Чаще всего решающим в определении является слово «пошлость». И наоборот. «Разрешите вас познакомить. Пошлость – это вульгарность! Вульгарность – это пошлость!» А если приемлемого определения нет, то и пошлость, и вульгарность определяются контекстуально. И мы опять возвращаемся к противопоставлению социальных наук и гуманитаристики. И можем перефразировать Алана МакКи: в социальных науках (во всяком случае, в России) не говорят поллюция и эрекция. А в гуманитаристике, по крайней мере, как показывает наша книга, это допустимо. И мне кажется, очень важно, чтобы термины обыденного языка допускались в научные описания, потому что они скрывают за собой целые области человеческого опыта, в которые, может быть, через посредство сугубо научных, строго определяемых понятий вообще не пробиться.

На научном языке нужно остановиться особо. Почему-то вышло так, что в русском языке научная терминология для описания разделов человеческого опыта, связанных с полом и сексуальностью, практически отсутствует. А когда делается попытка перенести их напрямую из других языков, результат выглядит не меньшей пошлостью, чем вульгарное просторечье или непристойный жаргон. Я вспоминаю, как давно, еще в советское время столкнулся с новаторской для того времени статьей уважаемого И. С. Кона из области сексологии. Там приводилась таблица с классифицированными по полу и возрасту данными о приобщении молодых соотечественников к разным формам сексуального опыта. Среди категорий этого опыта фигурировали «легкий петтинг выше пояса» и «тяжелый петтинг ниже пояса». Я даже вздрогнул, прочитав эти обозначения. Сейчас не помню, задавались ли девочкам и мальчикам вопросы типа «в каком возрасте вы стали практиковать тяжелый петтинг ниже пояса?» Вообще каким-то загадочным образом мы пришли к тому, что все слова, касающиеся сферы половой жизни, – это ныне, как правило, транскрибированные по-русски слова из иностранных книжек. Сегодня все эти консумации и мастурбации представляются труднопереносимой пошлостью. Хочется воскликнуть: «И это в языке Пушкина, Достоевского, Акунина, наконец!» Мог же А. С. Пушкин объясниться с читателем так, чтобы «не рассердить богомольной важной дуры, слишком чопорной цензуры». А нынешние авторы не только не могут, но и не пытаются. Конечно, можно сказать, что Пушкин – не ученый, ему таких языковых трудностей преодолевать не приходилось. Но наши ведь и не преодолевают. Они просто переписывают, что читают, только русскими буквами. Все эти гендерквиры, гендерфлюиды, демибои и демигерлы (это все из Википедии!) – одна, только малая часть нового языка науки о любви и сексе. Это даже не обязательная когда-то научная латынь, это просто с английского. Но и латынь не должна непременно транскрибироваться по-русски. Например, для обозначения непристойного языка, непристойной лексики возникло слово «обсценный» – «обсценный язык». Это вроде из латыни, но пришло через английский. Правда, по-английски это, во-первых, звучит приемлемо [əbˈsiːn], во-вторых, представляет собой термин обыденного языка. У нас же это вроде научный термин, и не в какой-нибудь науке, а в филологии (!) Слово «филология» вроде бы первоначально имело смысл «любовь к слову», но именно филологи принесли это слово («обсценный») в русский язык, а от сексологов и психологов пришли все эти петтинги, консумации, демигерлы и пр. Для этого надо очень не любить русское слово. И все теперь говорят на этом совершенно «обсценном» языке. Поистине наступает «глухота паучья».