Драматическая миссия. Повесть о Тиборе Самуэли

В горле у Тибора пересохло, во рту появилась горечь, голос охрип, он устало запрокинул голову и вытянулся на жестком, устланном соломой ложе. Машинально выдергивая соломинки из подстилки, ломая их на мелкие кусочки, он продолжал:

— Но я верю, рано или поздно народ скажет свое 30 слово. Если б не верил, не мог бы жить… Вот я все думаю, Тира, что заставило сегодня наших целиться с такой точностью? Страсть к убийству? Слепая ненависть?.. Не знаю, Андраш Тира, какой толщины кожа у слона, но у человека — во много раз толще.

Тира сел, с досадой чиркнул спичкой, зажег свечу и, прикурив, сердито пробурчал:

— Так-то оно так. Но вот зачем было открыто палить в небо? Поставили бы вас к стенке. А уж каратели не станут тратить пули попусту, поверьте…

— Какая разница, от чьей пули погибнуть? — Самуэли тоже сел, достал сигарету, прикурил у фельдфебеля. — А впрочем… — он задумался, — смерть смерти рознь… Тот русский солдат умер совсем особенной смертью.

— Ну, знаете, это уж слишком… — возмущенно воскликнул Андраш Тира. — Мертвецов сортируете! А я жить хочу! Понимаете, жить!

— Я тоже!

3

Пасхальные дни были теплые, и солдаты поверили — наступила весна. Но тепло продержалось недолго. Снова завыли ветры, сгрудились тучи, крупный снег стал падать на землю, заваливая окопы. Однако начальству совсем не обязательно глядеть за окна, если есть календарь и по нему давно уже весна. И капитан отобрал у солдат зимние шапки. Чтобы хоть немного согреться, солдаты повязывали головы носовыми платками и портянками. Их утешали, говорили, что весна вот-вот наступит и тогда начнутся обычные для здешних мест затяжные проливные дожди. Но пока не будут сданы шапки, интендант дивизии не может выдать им плащи.

Действительно, через неделю резко потеплело, снег быстро растаял, начались дожди. А вот обещанных плащей не выдали.

В окопах — по колено воды. Вода залила землянки, где теперь, слегка покачиваясь, плавали солдатские сундучки. Одежда была мокрая насквозь. В блиндажах обвалились стены, образовались щели и трещины. Словно суслики, изгнанные из нор, дрожали на ветру посиневшие от холода солдаты. А дождь все лил и лил. Холодные струи хлестали по лицам, стекали за шиворот, на спину, на грудь. Из уст в уста передавались слова, сказанные капралом-вольноопределяющимся: «Окопная война — это прозябание в холоде и слякоти, при непостижимом иммунитете к воспалению легких».

И в самом деле поистине чудом никто не схватил воспаление легких.

Вскоре пришел приказ: отвести батальон на вторую линию. Такие же залитые водой обвалившиеся окопы, но зато недосягаемые для артиллерии противника. Здесь солдаты впервые получили газеты. И прочитали там любопытные вещи. В частности, о своем фронтовом житье-бытье. Так, например, военная сводка, напечатанная в венгерских вечерних газетах, сообщала, что после ожесточенных боев взято в плен немцами 1400 русских солдат и захвачено 7 станковых пулеметов.

— Если исход войны решают газетные сводки, зачем нас тут держать? — усмехнулся, шмыгая носом, ефрейтор-доброволец Штейнер.

Дневные газеты печатали репортажи о высоком боевом духе австро-венгерских войск, о раненых патриотах, не пожелавших покинуть поле боя.

— Не иначе, про нашего Балога… — посмеивались в батальоне, читая заметку.

Имре Балог был район в щеку, и командование не разрешило ему покинуть окопы. Рана, мол, пустяковая, задеты лишь «мягкие ткани»… И бедняга Балог остался в залитых водой окопах. Забинтованный, он не мог говорить и только жалобно мычал, слушая остроты товарищей.

Ветер подул резче, порывами, плотная серая нелепа, устилающая небо, поредела, задвигалась, дождь стал утихать и наконец совсем перестал. В голубые просветы выглянуло солнце, посылая на землю лучи — желтые и жаркие. От солдатских шинелей повалил пар. Но ветер дул сырой, пронизывающий, и негде было от него укрыться. Солдат трясло как в лихорадке.

Воспользовавшись хорошей погодой, капитан Мацаши вывел батальон на поляну, покрытую свежей, короткой зеленой травой. Перед строем были громко зачитаны приказы о наказании за нарушения воинской дисциплины в последние недели. На фронте не сажали провинившихся на гауптвахту, их пороли или подвешивали. Мацаши отдавал предпочтение порке.

На этот раз экзекуции подвергся рядовой Давид. Он получил тридцать ударов, после чего — пощечину от капитана Мацаши, так как, не успев еще прийти в себя после порки, забыл по всей форме доложить, что с благодарностью принял наказание.

И тут же новый приказ: немедленно возвратиться на передовую. Солдаты плелись по зеленому весеннему полю, и от его ярких красок еще тоскливее становилось на душе. Озлобленные, подавленные, расползлись они по своим прежним норам. Боевые действия противника активизировались, и на окопы обрушился артиллерийский огонь.

Однажды, когда Тибор, выполняя поручение, спешил к начальству со срочным пакетом, его окликнули солдаты. Это была команда из восьми человек, посланная на укрепление блиндажа в отсечной позиции.

— Господин капрал, расскажите что-нибудь… Говорят, вы журналист, много знаете.