Драмы. Басни в прозе.

Фон Телльхейм. Что вам еще нужно для вашего спокойствия, кроме заверения, что мне эти деньги не принадлежат? Или вы хотите, чтобы я обобрал малолетнего сироту моего друга? Чтоб обобрал его, сударыня? Ведь это была бы кража в полном смысле слова. Ему принадлежат эти деньги. Для него вы и сберегите их.

Дама. Я понимаю вас; простите меня, если я еще не умею как должно принимать благодеяния. Но вы-то, откуда вы знаете, что ради сына мать делает то, чего она никогда не сделала бы для спасения собственной жизни? Я ухожу…

Фон Телльхейм. Идите, сударыня, идите, счастливого пути. Я не прошу вас дать о себе весточку, она может прийти в такую минуту, когда пользы от этого будет мало. Но еще одно слово, сударыня! Я чуть-чуть не позабыл самого главного. Марлофу еще кое-что причиталось в казначействе нашего бывшего полка. Его притязания так же справедливы, как и мои. Если заплатят мне, то должны заплатить и ему. Я ручаюсь за это…

Дама. О сударь!.. Нет, я молчу… Так подготовить почву для будущих благодеяний – это в глазах господа то же самое, что уже совершить их. Примите его награду и мои слезы. (Уходит.)

Явление седьмое

Фон Телльхейм.

Фон Телльхейм. Бедная великодушная женщина! Не забыть уничтожить эту бумажонку (он вынимает из бумажника разные записки и рвет их). Кто мне порукой в том, что собственная нужда не заставит меня когда-нибудь воспользоваться этими документами?

Явление восьмое

Юст, фон Телльхейм.

Фон Телльхейм. Это ты?

Юст

(вытирая глаза). Да.

Фон Телльхейм. Ты плакал?

Юст. Я писал счет на кухне, а она полна дыму. Вот счет, сударь.

Фон Телльхейм. Дай сюда.

Юст. Сжальтесь надо мной, барин. Я знаю, правда, что к вам-то люди безжалостны, но…

Фон Телльхейм. Чего ты хочешь?

Юст. Я скорее ждал собственной смерти, чем расчета.

Фон Телльхейм. Я не могу больше пользоваться твоими услугами. Придется мне привыкнуть к тому, чтобы обходиться без слуги. (Разворачивает счет и читает.) "Что должен мне господин майор: жалованье за три с половиной месяца, по шести талеров в месяц, всего двадцать один талер. С первого сего месяца издержал на мелочи: один талер семь грошей девять пфеннигов; всего: двадцать два талера семь грошей девять пфеннигов". Хорошо! И справедливость требует, чтобы за этот месяц я заплатил тебе сполна.

Юст. Прочитайте на другой стороне, господин майор.

Фон Телльхейм. Это еще не все? (Читает.) "Что я должен Господину майору: фельдшеру заплачено за меня двадцать пять талеров. На мое содержание и уход за мной во время лечения – тридцать девять талеров. Моему отцу-погорельцу, потерявшему все свое добро, выдано по моей просьбе пятьдесят талеров, не считая двух лошадей, подаренных моему отцу господином майором… Всего я должен сто четырнадцать талеров. За вычетом вышеприведенных двадцати двух талеров семи грошей девяти пфеннигов остаюсь должен господину майору девяносто один талер десять грошей три пфеннига". Да ты, брат, не в своем уме!

Юст. Охотно верю, что я обхожусь вам гораздо дороже. Но вписать все это в счет – зря чернила тратить. Мне с вами и не расплатиться. А если вы отберете у меня ливрею, которую я еще не отработал полностью, – то… то уж лучше бы дали вы мне подохнуть в лазарете!

Фон Телльхейм

. За кого ты меня принимаешь? Ты ничего не должен мне, и я хочу рекомендовать тебя моему знакомому, у которого тебе будет житься лучше, чем у меня.

Юст. Я ничего не должен вам, и все же вы гоните меня?

Фон Телльхейм. Потому – что я не хочу задолжать, тебе.

Юст. Поэтому? Только поэтому? Как верно то, что я у вас в долгу, а вы моим должником стать не можете… так же верно и то, что грешно вам гнать меня. Делайте, что хотите, господин майор, но я остаюсь у вас; я должен остаться у вас.

Фон Телльхейм. А твое упрямство, твоя строптивость, дикая вражда ко всем, кто, по-твоему, не смеет указывать тебе? Твое ехидное злорадство, мстительность…

Юст. Браните меня, как хотите, а я не стану думать о себе хуже, чем о моей собаке. Прошлой зимой иду это я под вечер вдоль канала и слышу визг. Я спустился вниз и пошел на голос; думал, что спасаю ребенка, а вытащил пуделя. И то дело, подумал я. Пудель пошел за мной. Но я не любитель пуделей. Я гнал его, но напрасно; бил его, напрасно – он не уходил. Ночью я не впустил его к себе в каморку, он остался на пороге, у дверей. Я отшвыривал его, когда он попадался мне под ноги: он лаял, смотрел на меня и вилял хвостом. Из моих рук он еще не получил ни крошки хлеба, и все-таки он слушается только, меня, только мне разрешает до себя дотронуться. Он прыгает предо мною и показывает мне свои фокусы, даже не дожидаясь моего приказания. Это безобразный пудель, но хорошая, очень хорошая собака. Если он и впредь будет вести себя так, я, пожалуй, перестану сердиться на пуделей.