Драмы. Стихотворения

«Лагерь Валленштейна», начало трилогии — ее экспозиция, совершенно необычен по языку, стихосложению, ритмам, по обилию массовых сцен, мастерски разрешенных Шиллером, по всей изобразительной манере, гибкой и выразительной. И с первых же строк на первый план выдвигается тема народа. В репликах крестьян Шиллер обрисовывает ужасающее положение чехов, доведенных до отчаянной нищеты долгим и разорительным постоем имперского войска, деморализованных насилием и грабежами солдат в течение пятнадцати лет войны, начавшейся, как было сказано выше, восстанием чехов против чужеземного, немецкого гнета Габсбургов, возглавлявших католическую реакцию. Вызывает изумление искусство поэта, воскресившего в какой-то тысяче строк «Лагеря» целую историческую эпоху, на фоне которой мы видим пестрое разноязычное войско, боготворящее своего вождя. Хотя сам Валленштейн и не появляется в «Лагере», он представлен во весь рост, таким, каким он живет в глазах десятков тысяч солдат.

Полная движения, дышащая страстью картина состояния войска, нарисованная в «Лагере», пополнена во второй части трилогии, драме «Пикколомини», картиной состояния Империи: «В стране набат крестьянских мятежей // И возмущенный ропот всех сословий». Здесь драматург мастерски набрасывает целую галерею портретов полковников и генералов Валленштейна, которых мы видим в блестящей массовой сцене банкета. Только здесь, во второй части трилогии, выведен наконец сам Валленштейн, выдающийся полководец и государственный деятель Германии XVII века, натура сильная и честолюбивая, человек, убежденный в своем необычайном, предопределенном свыше и предвозвещаемом всем звездным небом высоком историческом призвании, некоторым образом «загадка истории». Постепенно приоткрываются и цели Валленштейна (каким он изображен в трилогии). Зоркий, проницательный политик, он видит причину слабости Германии в ее феодальной раздробленности. Он понимает, что герцоги австрийские, Габсбурги, из числа которых с давних пор избираются императоры столь пышно величаемой «Священной Римской империи германской нации», предают, в угоду своим частным княжеским интересам, интересы Германии в целом, что им выгодно затягивать войну, которая разоряет и ослабляет имперских князей и дает возможность им, Габсбургам, как самым сильным, втихомолку прибирать к своим рукам чужие земли, округлять свои наследственные владения и усиливаться за счет бедствий войны. Он открыто заявляет посланцу императора Фердинанда II: «Конечно, император дал мне жезл, // Но все же я имперский полководец, // Для блага всех, во имя общей пользы, // А не для славы только одного». Валленштейн, чех по происхождению и, первоначально, протестант, продолжающий и в качестве полководца «его апостолического величества» оказывать покровительство протестантам и открыто ненавидящий своих врагов — иезуитов, хочет отнять у Австрии порабощенную ею Чехию, стать могущественнейшим из государей Империи и, добившись мира с внешними врагами, сделать затем Германию единой, централизованной державой, какой за Рейном стала Франция (и Англия — за Ла-Маншем!). Что Шиллер не модернизирует своего героя, не навязывает ему патриотического идеала тех лет, когда поэт писал «Валленштейна», показывает документированное заявление Валленштейна: «Я хочу, чтобы германский император был таким же государем в своих владениях, как французский король». Тема единства Германии в трилогии неразрывно сплетается с темой чешского национального возрождения, и прямым ее выразителем является в «Пикколомини» (IV, 5) чех-патриот, кравчий графа Терцки, — он скорбит, что «все вкривь и вкось идет» в его порабощенной «немцами отчизне. Вспоминая начало этой завязавшейся из-за Чехии войны, разгром чехов у Белой Горы, кравчий говорит: «То было в восемнадцатом году // Столетия, в котором мы живем, // Но в памяти все живо так, как если б // Беда стряслась лишь нынче над страной. // А между тем шестнадцать долгих лет // Страна не знает мира и покоя…» Давно уже (вырванный некогда у императора ценой кровавой борьбы) «маестат» о вольностях отчизны — «собственноручно Фердинанд изрезал…». Этот мудрый и благородный сын народа, противопоставляемый тем из чехов, которые «повернулись спиной к своей отчизне», обращается к немеркнущей славе народных гуситских войн: «Ведь я прямой потомок таборитов. // Прокоп и Жижка были их вождями; // За правое они боролись дело!»