Дребезжание звука (СИ)

Сомнительная причина оставлять кого-то в живых.

— Уверен, если ты выйдешь из своего кризиса, то сможешь ещё много подобных штук написать.

— Если не убьёшь меня, то я напишу и тебе что-нибудь, — смелое заявление от человека, который не писал два года и не думал писать больше.

— Сложно сказать, что меня это не подкупает, — Кирилл наклонился ко мне, я почувствовал его дыхание. — Если ещё удовлетворишь меня орально, я подумаю, — он говорил серьёзно.

Если бы о таком меня попросил незнакомец, то даже ему я бы смог сказать «нет».

— Давай я тебе расскажу о том, — к тому же, если ему в кайф от меня слышать «нет», то может и это его подкупит, — о чём никому не рассказывал.

Кирилл сказал, что дело в доверии, но сейчас это точно не оно. Скорее опасливость. Страх перед тем, что я умру, а боль и сожаления останутся со мной.

— И о чём? — Кирилл не был заинтересован, но и не выразил протест.

— О том, как съел человека.

Это ведь была не шутка. Это была необходимая мера, но до сих пор при мысли о ней, у меня кривит лицо.

Я ещё никому об этом не рассказывал. Не мог. Да и если бы рассказал, что бы подумали мои друзья-моралисты? От представления осуждающих взглядов у меня нервы парализует, и всё, что хочется в этом состоянии, рыдать. От напряжения и непринятия. От беспомощности. От страха остаться совсем одному. От того, что это делает меня куда меньшим человеком, чем остальных.

Глаза заслезились.

И говорить это тяжелее, чем сказать «нет». Меня перемалывает изнутри, душит что-то, помимо руки Кирилла, а дребезжащая тишина кажется успокоительной мелодией, которую я бы слушал до утра. Но время нескоротечно, за окном темнота, кто знает, насколько хватит любопытства Кирилла прежде, чем он решит в своей голове, что сделать со мной. Какая там у него будет картина.

Я смотрю на него, хочу сказать, что не буду ничего рассказывать, но только выжидаю. Словно жду его разрешения.

Иногда проще, когда за тебя решают. Не придётся винить себя за выбор.

Хлюпаю носом.

— Только я никого не убивал, — это самая простая вещь, может быть, сейчас Кирилл разочаруется, — это… так получилось. — Ощущение складывалось такое, что на слова наложили проклятие и за каждое озвученное слово меня должно было ранить невидимое лезвие. Проклятия не существовало, но что-то изнутри разрезало. — Поехал с родственником кататься на лыжах, мы всех предупредили… и каждый раз, когда куда-то отправлялись, отсылали все данные, которые могли помочь обнаружить нас в случае чего. Но… почему-то это не помогло. — И пусть с того дня прошло два года, я всё так же ясно помню его, в слишком конкретных и цветных деталях. Помню, как было тепло и весело, как у меня начало получаться спускаться без падений, как Влад меня нахваливал и как мне его слова придавали уверенности. — Мы поняли, что не сможем вернуться до ночи в лагерь, и остановились в доме… в таком домике, где путешественники, — я не знаю, — могут переждать время, там были дрова, еда. Но ночью сошла лавина. — От шума мы проснулись. Я увидел, как сдвигались стены дома и лопнуло стекло, и мне мерещилось, как нас расплющит. Но нам повезло. Дом устоял. — Нас завалило по крышу… может быть, по трубу. Если бы не она, мы бы просто задохнулись. Но… были и другие проблемы. — Мы не могли разжечь огонь, горелки нужно было экономить, с каждым часом становилось холоднее, еды… уже было мало. — Мы пробыли там несколько дней. Сигнал не ловил. И… становилось всё хуже. Ну и… когда еды не осталось, Влад…

У меня закружилась голова, как при кислородном голодании.

Влад, схватив за плечи, убеждает меня, что так поступить правильно, что нужно выжить, что лучше он лишится ноги, но протянет несколько дней, чем отрубиться и заснёт навсегда. Я же пытался его переубедить: человек долго может протянуть без еды, необязательно отрезать от себя кусок, а Влад мне напоминал, в какой ситуации мы находимся: если не будет еды, не будет ресурса для организма производить тепло, а терять его нам было нельзя. К тому времени мы уже получили обморожение.

Я не хотел соглашаться. Плакал, отнекивался, кричал, и от этого мне становилось хуже. Я чувствовал, что теряю сознание, я понимал, что еда мне нужна, но я не был готов к такому. Думал, что может быть другой выход, другой путь… Но времени критично не хватало. Нам ничего не хватало.

Тогда Влад просто сказал, что я могу не есть, и взял топор. Я набросился на него, пытаясь остановить, но сил у меня было меньше. Я даже больше Влада нуждался в еде, но никак не мог примириться с его решением.

В итоге, чтобы я не делал, я ни на что не мог повлиять.

— …отрубил себе ногу.

Я отвернулся, зажмуривал глаза и заткнул уши, когда Влад рубил себя и кричал. Я что-то напевал себе, чтобы не слышать его, покачивался телом, чтобы отвлечься от вибрации пола, которая повторяла удары, и плакал. Потому что тогда всё это было важно для меня.

Когда Влад закончил, он пожарил мясо на горелке. От запаха избавиться я не мог, но дышал в перчатку, надеясь себе помочь. Я только делал хуже, и без того полуобморочное состояние сохранялось слишком долго, я мог отрубиться в любой момент.