Древлянская революция

Прыгая на левой ноге, правой целясь в штанину, Федор Федорович решил: не иначе снова обокрали музей. В прошлом месяце ночью воры, подцепив к грузовику трос, выдернули из окна решетку, выбили стекло и выкрали фарфоровые настольные часы князя Курепина, туалетный зеркальный складень дворянки Озеровой и полупудовый именной самовар купца второй гильдии Посохина. Когда через десять минут к раскрытому окну прибыл милицейский наряд, воров и след простыл. В прошлом же году из собора Бориса и Глеба украли пять икон и ящик с деньгами, собранными на колокола. Полгода назад вскрыли часовой магазин и выкрали партию ходиков с кукушкой, а три месяца тому назад пропала единственная в городе мраморная статуя пловчихи, стоявшая возле входа на стадион. Вечером статуя была на месте, а утром директор обнаружил пустой постамент, десять рублей на нем, придавленные камнем, да пришпиленные к десятке водочный талон и краткую записку: "Не тушуйся, директор. На, возьми и пойди выпей с горя". Ценности по сию пору ищут, а депутатская комиссия по борьбе с преступностью без роздыха заседает, и депутаты уже склонились к тому, что преступность -- результат застоя. Стенографистка же Ядвига Львовна, прослужившая в горсовете пятьдесят лет, удивилась выводу и заявила: мол, как ни странно, но до застоя и при застое в городе так нагло не воровали, на что ей серьезно возразили: она не депутат, ее дело -- стенографировать прения.

Усевшись в машину, Федор Федорович снова спросил Сашу:

-- Что случилось?

-- ЧП, -- ответил Саша и словоохотливо принялся рассказывать, придав голосу перестроечную небрежность, отдававшую на две трети нигилизмом и хамством, а на треть -- несокрушимым самодовольством.

Два года назад Саша был совершенно иным. И в свободное время, и за рулем всем нарядам предпочитал черный костюм. Бывало, спросят его простые смертные о чем-либо, а он: "Да" или "Нет" -- и удалится походкой министра. Таинственностью был окутан человек. Да и как же иначе, если приобщился святая святых? Самого возил! Только "сам" кликал Сашу Сашей, все прочие же, даже зампреды, величали его по имени-отчеству.

Теперь Саша преобразился до неузнаваемости: вареные джинсы, кроссовки, китайский пуловер, машину не иначе как одной рукой ведет, а разговорчивым стал -- ужас! Все знает, все предполагает, до всего сам дошел, обо всем судит с размахом.

-- Видно, заводские люмпены бастовать надумали, -- прищелкнул пальцами Саша. -- Наши-то и задрожали. Обалдуев, Чудоюдов и Рыбакитин с ночи сидят соображают. Да ума не палата, вот и собирают малый совнарком. Главный милиционер -- раз, военком -- два, от радикальных интеллектуалов -- усатый. В разум не возьму только, на кой Ханзеля, ювелира, привезли? А носатый коммунист пришел и тут же смылся. Вы, сказал, шестую статью отменили -теперь сами и расхлебывайте. А я, мол, в фантастику не верю, была, есть и будет классовая борьба. Вы, дескать, думали, что к власти придете и народ вам пятки чесать будет? -- И хохотнул. -- Во кутерьма! Две власти откатал, а дело выгорит -- третью катать буду.

-- Выходит, вы вечный, -- сказал Федор Федорович.

-- Власть вечна, -- возразил Саша. -- И любая власть любит кататься.

-- А меня-то зачем вызвали?

-- А вас, думаю, воззвание засадят писать к бастующим, в историческом аспекте, со слезой: дескать, вспомните, братья, Суворова, Кутузова да Нахимова и одумайтесь. Дескать, деды ваши в девятьсот пятом году не затем бастовали, чтобы вы безобразили. Стыдитесь! А потом про семнадцатый год, а потом с сорок первого по сорок пятый и про Жукова. А потом о послевоенном возрождении...

"Не дай Бог злодею власти, дураку -- воли", -- вспомнил Федор Федорович запись в заветной тетради. Покосившись на розовое, упитанное Сашино лицо, еще вспомнил: "Разум тело долит, дурость -- холит" -- и загляделся в окошко, выхватывая взглядом из бегущего мимо порядка домов милые сердцу постройки -так называемый золотой фонд, -- устоявшие под натиском природы и человека, оставшиеся почти такими, какими были они и сто, и двести, и триста лет назад. Правда, этих домов осталось мало, но если дать волю воображению, можно воочию увидать всю неброскую, но неповторимую в своей скромности и умиротворенности русскую архитектуру, которую мог создать только определенный дух. Даже и теперь то немногое, что осталось от прошлого, все еще звучало доминантой, определяя суть, вложенную в градостроительство предками.