Древнее сказание

— Кметы составили заговор против князя… совещаются, собирают вече… и все это только из-за того, чтобы, сместив настоящего князя, усадить на княжеский стол одного из своих. О свободе они и не помышляют, тут дело исключительно в овладении княжеским скарбом… Мы это знаем. Но ошибаются… нас довольно, мы постоим за князя и грабежа не допустим… Нет, не бывать тому! — воскликнул Бумир, ударяя кубком о стол. Глаза его загорелись.

— Мышки княжить хотят, а нам лучше с этим, что теперь во граде сидит. По крайности знаем его… Новые-то, пока еще там насытятся, на первых порах, смотри, что и голоднее будут. Нет, не допустим!

— Сосчитали ли вы своих? — спросил Доман.

— Что нам считать?… Лешки — все наши, это их дело, лишь бы между собою не ссорились. Кметов тоже довольно, тех, что хотят мирно жить, а шалить начнут — княжеские слуги унять сумеют!

Бумир, сам того не замечая, сказал слишком много. Мед оказал свое действие. Доман, гораздо хитрее своего гостя, давно уже предвидел, к чему клонится Бумирова речь; он знал, что в конце концов Бумир спросит, за кого он стоит? Соврать не хотелось Доману, а правду сказать казалось ему слишком опасным. У полудиких народов инстинктивное чувство самосохранения очень часто принимает странные формы. Доману пришло в голову, для того чтобы избежать ответа, воспользоваться своею болезнью: в ту минуту, когда Бумир окончил свою речь, Доман схватился за грудь и начал стонать.

Яруха прибежала на его голос.

Бумир молчал. Сменили повязки, больной жаловался на боль в груди. Знахарка объявила, что ей необходимо рану заговорить, и что в это время в избе никому постороннему нельзя оставаться. Старый Бумир, между прочим, до смерти боялся всех ворожей и знахарок-старух. Не окончив начатой речи, он поспешно оставил избу, не теряя, однако, надежды, что предпринятое им ему удастся привести в исполнение после того, как больному заговорят рану. К его огорчению, спустя довольно долгое время, Яруха явилась на двор и сказала, что больной заснул крепким сном и спать будет до завтрашнего утра; будить же его ни под каким предлогом не следует, иначе злые духи обратят болезнь на того, кто осмелится разбудить больного. Волей-неволей Бумир принужден был остаться на дворе, не добившись ответа, а чтобы им заручиться, приходилось ждать утра. На это у него не хватало ни времени, ни терпения. Ему предстояло еще объехать много других кметов, склонять, уговаривать их; по-видимому, князь для этой цели его и послал. Бумир обратился к Дюжему:

— Недосуг мне дожидаться до завтрашнего утра, — сказал он с явным оттенком раздражения в голосе. — Теперь Доман спит. Проснется, скажи ему, пусть хорошенько подумает обо всем, что я ему передал сегодня. Выгоднее держаться сторонником мира. Не забудь же напомнить ему об этом, а мне до ночи еще необходимо кое с кем повидаться.

Так удалось Доману избавиться от навязчивости ненавистного ему человека. Бумир, ворча, сел на лошадь и отправился в путь. Доман о сне и не думал: он только подговорил старуху, чтобы она помогла ему отделаться от Бумира. Едва Доман услышал топот выезжавших со двора всадников, как привстал с до крайности надоевшей ему постели, пробуя свои ослабевшие силы. Ярухе, в расчет которой совсем не входило видеть столь быстрый исход болезни, немалых трудов стоило принудить Домана снова улечься. Он, впрочем, и сам не замедлил почувствовать, что ноги ему еще плохо служат. Возобновился процесс заговаривания: старуха вошла в свою роль. Здесь, у Домана ей жилось хорошо: еды и питья было вдоволь, она и делала все возможное, чтобы подольше казаться необходимой.

Ночь наступила. Доман уже спал крепким сном, когда в избе появился новый гость.

Каким путем удалось ему пробраться в избу — Яруха не могла разгадать.

Скорчившись у огня, она только было собиралась вздремнуть, как в дверях ей блеснул кошачий глаз карлика Зносека…

Голова у него была обернута какими-то тряпками, из-под глаза сочилась кровь. Он появился столь неожиданно, что старуха на первых порах испугалась: ей почудился домовой.

И немудрено: надо было быть Зносеком, чтобы не считать за преграду ни ворот на запоре, ни сторожевых собак, ни расположившейся отдыхать на дворе челяди. Как удалось ему преодолеть такие препятствия?… Это составляло его личную тайну. Очутившись в избе, он тихонько подошел к старухе, рукой указывая на свою раненую голову. Яруха попробовала снять повязки: они оказались присохшими к ранам; пришлось их отмачивать. Зносек шипел от боли. Доман проснулся.

— Как сумел ты войти сюда, что тебя собаки не разорвали? — спросила ведунья едва слышным шепотом.

Зносек ответил ей так же тихо на ухо, проведав о ее пребывании здесь, он положил себе, во что бы то ни стало увидеть ее, так как рана причиняли ему невыносимую боль.

Он сознался, что, не имея другого способа, вскарабкался на растущее у самого частокола дерево и по ветвям его спустился во двор. Тут, прокрадываясь среди спящих собак, он прополз к дверям хаты, никогда не запиравшимся.