Древняя Месопотамия: Портрет погибшей цивилизации

В молитвах преобладают две темы: рассказы о божествах и изложение в квазимифологическом стиле собственного опыта верующего. Последняя тема особенно важна и характерна; она заслуживает пристального внимания. Первая является не менее важной, но, по-видимому, она не представляет собой формы религиозного творчества, типичной только для Месопотамии.

Метафизически божество в Месопотамии воспринимается как ужасное, повергающее в трепет явление, наделенное неземным устрашающим сиянием, которое считается божественным атрибутом и присуще в различной степени интенсивности любому предмету или лицу, считающемуся божественным и священным, следовательно, также и царю. Внушительный набор определенных терминов, отмечающих эту особенность божественного, постоянно встречается в молитвах и других текстах. Соответствующая аккадская терминология тяготеет к формулировкам, семантически связанным с ужасным, внушающим страх сиянием. В этом она близка - хотя и не соответствует этимологически - некоторым выражениям из религиозного словаря всего семитского древнего Ближнего Востока. Здесь, мы наталкиваемся на те же попытки выразить невыразимое с помощью ссылок на страшное сверхъестественное сияние, излучаемое божеством. В аккадском эта терминология особенно разнообразна и вдобавок обладает скрытыми от нас побочными значениями.

Вторая группа текстов содержит мифы и литературные произведения с ярко выраженной мифологической окраской. Чтобы с самого начала определить отрицательное отношение к прямому и недифференцированному использованию подобных текстов, хочу прежде всего отметить, что содержание их, к сожалению, оказало слишком большое влияние на наши представления о месопотамской религии [3]. Истории о богах и их деяниях, окружающем нас мире и о том, как он возник, морализирующие и одновременно развлекательные истории, рассчитанные на эмоциональное воздействие, обычно рассматриваются как главные и любимые литературные темы месопотамской цивилизации. Но они лишь красивая ширма, за которую должен проникнуть исследователь, если он ищет серьезных и непосредственных свидетельств о формах религиозной практики месопотамцев. Это тем более трудно, что рассказы весьма привлекательны в своем непосредственном очаровании и соблазняют сходством с историями, имевшими хождение по всему древнему Ближнему Востоку и Средиземноморью. Хотя в настоящее время специалисты по античности научились проникать за ширму мифологии, извлекая при этом всю полезную информацию, ученые в нашей области слишком легко становятся жертвами ее привлекательности. Я склонен рассматривать все эти тексты только как литературные упражнения шумерских придворных поэтов и подражавших им старовавилонских писцов. Задачей тех и других было испытать художественные возможности нового литературного языка; я не говорю уже об ''александрийских'' литературных ухищрениях позднего периода (ниневийская версия ''Эпоса о Гильгамеше'') или об эпосе ''О сотворении мира'' с его ''архаическими'' и учеными измышлениями. Все эти произведения, которые называют мифологическими, относятся скорее к сфере истории литературы, нежели к истории религии. Они содержат упрощенные и часто примитивные переложения древних мифологических сюжетов для читателей позднейшего времени дающие лишь отдаленное представление о мифах, унаследованные от далекого прошлого и имевших хождение среди определенны) групп населения Месопотамии. Хотя мифы (шумерские и аккадские) в клинописной записи, несомненно, древнейшие из письменно засвидетельствованных, сами, как таковые, они отнюдь не ''старше'' тех, которые можно найти где угодно и когда угодно