Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Ненастоящий, неискренний, притворный — это и ложный, и лживый, но оба слова вторичны, они книжного происхождения. В разговорной речи им соответствовала старая форма прилагательного лъжий, т. е. и ложный и лживый одновременно. Субъект-объектные отношения еще не разведены словесно. Неприглядное по притворству и коварству одинаково предстает и само по себе, и (метонимически) в носителе таких качеств.

В XII в. «ложь» породила и ложных и лживых, точно так же, как это случилось с лестным и льстивым. Лживы бес, клеветник, поклепщик, т. е. всегда какое-то лицо; ложны — словеса, книги, учения — всегда невещественные явления. Все лживое криводушно и суетно: «Понеже врагъ вы (вас) научи хранити суетная лжею» (Печ. патерик, 136), лживое противоположно даже кривому; например, не ясно, «криво златоустово (Иоанна Златоуста) учение или лживо» (Есиф, 63), потому что (скажем еще раз) простое уклонение в слове вовсе не ложь, во всяком случае не всегда ложь. Настоящая ложь воплощает в себе крайние степени лживости, но лишь потому, что с самого начала они и были обращены к самым высоким сферам жизни. Возникают особые отношения: обмануть высшего рангом — злодейство более страшное, чем обхитрить низшего или слукавить с равным. Ложь взаимообратима, она не только обман, она в то же время и ошибка, способная отраженно повлиять на судьбу самого лжеца.

Только неложное истинно — эти два слова, как бы поверяя взаимную истинность, постоянно соединяются в текстах от XII до XVII в. «Неложно — по истинѣ яко видѣхъ, тако и написахъ о мѣстѣхъ святыхъ» (Игум. Даниил, 101); «створите добрѣ слух да приимите неложную истинну» (Христолюб., 219); «и то есть лжа и неправда» (Игум. Даниил, 126-127). «Обмануть, солгать и неправду учинить» призывает добра молодца Горе-Злочастие (Горе, 30). Ложь неприемлема нравственно, лукавство допустимо, но в известных пределах, а хитростью можно даже вос-хищ-аться (это глагол с тем же корнем).

МЕРЗОСТЬ, ГНУСНОСТЬ, СКАРЕДНОСТЬ

Древнейшие слова, передававшие значение отвращения от проявлений разного рода хитростей и обманов, по-видимому, были именами существительными. Они обозначали признаки, согласно которым отрицательная оценка мотивировалась каким-то чисто физиологическим отвращением. Все, что впоследствии стало этически отвлеченным, поначалу было всего лишь личным ощущением от столкновения с мерзким и гнусным и скаредным.

Так, в наше описание вошли слова, которые в древнерусских текстах почти не употребляются, да и в современный литературный язык пришли, скорее всего, из церковнославянского языка. Гнусный, мерзкий, скаредный.

Все они выражают чистое отвращение, правда в разных оттенках. В одном случае это дрожь отвращения (слово мерзкий одного корня со словами мороз и мерзнуть), в другом — боль отвращения (гнус, другая форма гнюсь, — то, что гнетет, до боли давит сердце). Исконное значение обоих корней сохранилось во всех славянских языках, хотя и в различных смыслах. Например, гнусный, гнусь понимается по-разному у белорусов (скупердяй), у македонцев (грязнуля), у чехов (гной, гнойник), у сербов (навоз), у поляков (лентяй). Во всех русских говорах гнусь — мелкие кровососущие насекомые или мелкие вредные животные, которые пакостят в полях. Именно такая конкретность значений слов и делает их народными — в книжной речи довольно рано появились и отвлеченные по значению прилагательные (мерзкий, гнусный) и многозначные в своей неопределенности глаголы (гнушатися, омерзети).

Отвлеченность значений книжных слов объясняется влиянием их греческих соответствий: это были слова βδέλυγμα ‘гнусность, мерзость’, μυσαρός ‘гнусный, отвратительный’, κίβδηλος ‘сомнительный, лицемерный’ и др. Выражение предельного отвращения всегда соотносится с текстами, описывающими отвращение от Бога. Отвращение в прямом значении слова — отхождение, устранение. Оба слова во всех своих грамматических формах употребляются в древнерусских текстах исключительно в сочетании со словом Богъ или Господь: «Еже есть прѣдъ человѣкы высоко, мръзость предъ Богъмь есть!» — в «Остромировом Евангелии» 1057 г. и во всех аналогичных текстах (здесь же и известная «мерзость запустения»). «И Богу есть мерзко и человѣкомъ вражьдьно» в «Изборнике» 1073 г., но также и во многих других случаях, даже в летописи, когда цитировались эти расхожие тексты.

Мерзость понимается как грех, как преступление перед Богом; в отношении к нему каждый «мерзавец» есть «Богу мерзкый досадитель» (Апостол, I, с. 68-69). Мерзость одновременно и ‘пагуба’, и ‘пакость’, но пагуба касается самого человека, он гибнет, а мерзость неприятна Богу; пакости делаются человеку, мерзости — Богу. По-видимому, необходимость в подобном распределении оттенков и приводила к появлению чисто искусственных книжных слов вторичного образования: мерзость, гнусность и им подобные.