Древняя Русь : наследие в слове. Мудрость слова

Слово приказнь воспроизводит греческое представление об «идеях» как образ некой «машины», созидающей такие «хитрые идеи». Приказни — это прообразы, которые дают жизнь всему сущему, поскольку бытует представление, что и жизнь начинается лишь с момента называния (номинации). Эта модель представлена парадигмой, которая находится вне действительного мира, она есть акт божественного творения и существует извечно, не познаваемая до конца. У такой парадигмы нет никаких категорий, поскольку категории суть абстракции понятийного уровня, а не заданы в идеальной схеме божественной парадигмы, парадигмы образов, т. е. иконических по существу знаков. Греческое слово κατηγορία славянский переводчик передает столь же искусственной калькой с греческого как оглаголение, тем самым сохраняя смысл греческого слова (‘обвинение’; оглаголити — ‘оговорить, обвинить’) и, конечно, еще не вкладывая в него значений ‘разъяснение’ или ‘обстоятельственное слово’. Позднее латинское categorica ‘категорическое предложение’ на Руси перевели близким по смыслу словом осудъ ‘осуждение’. Оглаголание как «категория» известно в переводах с X в.; например, в текстах «Изборника» 1073 г. κατηγορία — и оглаголание, и прѣродный родъ, и пачеродьный родъ — род всех родов, и всего их (в полном соответствии с Аристотелем) десять.

То, что категория на земле — в разуме, то парадигма в божественном уме. О-глагол-ание изречено, при-каз-нь помыслена. Первое явлено «телесному оку», второе — «духовному».

Верхняя часть описанной модели выражает блок отвлеченности, идеал и идею, нижняя — блок конкретности, т. е. действительность в действии, жизнь, которая осуществляет идею. Суть развития в формах познания в данном случае состоит в том, что по отношению к нашему времени всё больше внимания уделяется (человеком) блоку конкретности, т. е. действительности множественных проявлений сущего. В частности, проблемы прямой и обратной перспективы в восприятии действительного и реального (отвлеченного) оказываются не вопросом последовательного развития пространственных представлений (как полагают искусствоведы), а проблемой предпочтения одной из двух возможных, существующих одновременно, точек зрения на одно и то же: от естества мира к слову-Логосу — прямая перспектива (к горизонту сужается), или от слова-Логоса к существу — перспектива обратная (к горизонту расширяется, поскольку в этом направлении идея важнее вещи). Светское портретное искусство избирает перспективу, противоположную той, что была присуща мастерам иконного дела; для него оказывается важной точка зрения субъекта («естество»), но обратная перспектива тем самым не отвергнута и не уничтожена, она остается символом сакрального изображения, раскрытого навстречу зрителю обнаженностью своей идеи.

Сегодня трудно понять состоявшееся движение мысли, с каким встречает нас XV век. Теперь так свойственно различать субъект и объект, а также разные степени взаимных их отношений. Но схема славянских «Ареопагитик» говорит вполне определенно: объект, т. е. вещь, становится проекцией субъекта — если, конечно, вписать свою «субъективность» в верхний уровень «ума», который и становится мало-помалу основным моментом взятия на себя того, что прежде приписывалось Богу. Вот это «взятие на себя» божественных категорий, парадигм и признаков становится содержанием всей последующей истории нашего мышления. Точнее сказать — всей европейской истории мысли. В Европе «Ареопагитики» перевели в XV в.; идея нисхождения единого во множество волновала Николая Кузанского, и тексты его стали одним из источников европейского Возрождения.

Что же касается русского языка, который медленно разворачивал свои категории навстречу новым мыслительным актам, тут верно одно: конкретные проявления глагольных основ как возвратности, переходности и пассивности действия сгустились в родовую для них всех категорию залога — и окончательно отделили субъекта речи от объекта в выражении связей между ними; проявления же определенности, предельности и совершённости обобщились в родовой для них всех категории глагольного вида и т. д. По требованию приказней категории укрупнялись и сводились в родовые типы, с тем чтобы со временем стать надежным средством для усиления и развития мысли.

Одновременно изменялись и тексты.

Жанры древнерусской литературы сами по себе предметно ограничены. «Хождения» описывают путешествия, летописи — битвы, жития — подвиги святых. Каждый жанр представал как отдельная вещь, отраженным светом передавая реальность узко предметных фактов.