Древние памяти. Поморские были и сказания

Стойте, резвы ноги,
Подо мной не подгибайтесь.
Машитесь, могутные руки,
Заступа не выпущайте.
Всем могила надо,
Никто сам себе не роет.
Я сама себе яму копаю.
Себе похоронну припеваю.

Глаза страшатся, руки делают. По колено выкопала. Суморок пал, домой свели под пол. Смилостивился неруской солдатик, хлебца подал и половик окутаться. А то бы до смерти ознобило.

Во вторник Каськов опять про хлеб, про куньи меха нажимал. Сам с похмелья, исподлобья выглядывает:

— Ты понимаешь, Немирова, что против царя идешь?

— Царска власть из России, как вода из утлой посудины, вытекла.

— Это тебе не Ленин ли сказал?

— Хоть бы и Ленин. Ленина слово по всем рекам розвезли.

— Кто же именно разносит?

— Что лесну тетерю спрашивать. Суди, как знаешь.

— Таким, как ты, суда нет. Сострелим — да в яму. Копай иди!

Я досель не вникала в Ленина-то, а тут под горячий час за Ленина стала. Раскуражилась, дверью хлопнула, пошла.

Этот день еще по вот чему помню. С иностранным человеком прилежно поговорила. Я ширюсь в могиле-то, ругаю их, обменов заморских, а заморский солдатик и сует мне четыре галеты. Говорит:

— Болшевик добра.

— Есть добра,- отвечаю,- Ленин!

Он опять карточку показывает, кто-то снят молоденькой:

— Ми братер, спать земля Архангель.

У меня сердце отдало, как из-под снегу трава выскочила:

— О, верно, верно! Бесчисленно на войны пало молодых да именитых, а мне, старой гагары, что не помереть! Удалы да пригожи безвестно кучами валяются по дорогам, а я, грязна ворона, буду шириться на славном буеве, под приметным вересовым кустышком...

Он еще меня утешат: сухой листик в яму бросил, на меня указал. Опять поняла:

— Верно, верно! Лист не тужит, что завял да с ветки упал. Так и старой человек. Я, дитя, не хочу на могилу обидеться, а о том тужу, что начальники ваши — звери-съедники. У нас Ленин каплю пота славит и мозолистым рукам честь воздает, а вы истребляете честной труд. Сожгете Заозерье либо до окладного бревна раскопаете. Сколько мастерства пропадет, сколько богатства! Полы, потолки, рамы, двери, лавки, столы, бороны, сани, ушаты. Работано все гладко да чисто, тесано да строгано. Сколько у моего Офони ловушек на зверя, на рыбу, сети, верши. Два стула венских... Сколько он работал, как трудно заводил...

Кто знает, много ли понял неруской-то. Я его поблагодарила за хлеб:

— Мне совестно у вас брать. Вас, верно, самих хлеба нужда из-за моря выгонила?..

Он это не понял.

Во вторник по пояс выкопала. Я все эти дни в памяти собрала. В какой день что было, все помню.

Со вторника на среду западной ветер переменился на север. Ночью вызвездило да пал мороз. Знай бревна лопаются. Сижу под половиком, как кукла, зуб до зуба не доходит. Хорошо бы эк до смерти затрясло... Не поспела помереть, живу отомкнули.

В избы солдатишшов толсто. Накурили — окон не видно. Болота подмерзли, дак разведка за озеро походит. Каськов тоже сряжен по-дорожному. На столе планы, начальники карандашиком пишут, волость именуют. Меня горе берет: «Не наших ли убивать походят?»

Солдаты вышли, Каськов говорит:

— Не взялась за ум, Немирова? Застрелю середи полу!

— Стреляй! Помереть нашему брату краса. Неруской в медалях на меня поглядел:

— Что есть краса?

— Как не краса. В лесах замерзать не надо, у сплава тонуть не надо, с землей биться не надо, начальников бояться не надо, водку пить не надо, драться не надо, реветь не надо.

Неруской в очках ко мне подошел, стал возле носу рукой водить, мне велел за его пальцем глазами ходить. Вверх, вниз, вправо, влево... Верно, доктор. Засмеялся, сел. Им нечего делать, они вымышляют надо мной. Каськов говорит:

— Немирова, я буду в отлучке до воскресенья. Захочешь жива остаться — укажешь тайники, а нет — к понедельнику тебя кончим.

— Мне-то что, кончай. У меня не дети малы.

С этого часу стала сила худо забирать. Яма глубока, глыбы тяжолы, выздынешь лопату, глина обратно.

В среду я до подпазухи в землю ушла. При звездах домой увели.

А в каськовску квартиру неруской с медалями перешел. Песня да плясня учинилась для новоселья. За полночь топтались да гайкали. «Что же,- думаю,- неужели не вспомнят, что под полом старушонка мерзнет, как торокан?»

В четверг к допросу уже не водили, неруской начальник приказал могилу кончать. Четвержной у меня был прощальный день... В последний раз деревней иду, некому слушать, а не могу в себе жать: