Древние памяти. Поморские были и сказания

Мое житье скороталось,
Мне три дня веку осталось.
Прощай, прекрасно место Заозерьско,
Простите, порядовные домы.
Сколько по дворам обиходу,
По анбарам промыслового доспеху!
Простите, топорища гладкие,
Ездовые шесты мягкие,
Прости, колье огородное и жердье сосновое.
О, сколько богатства, сколько хозяйства!
Не на кого оставить, некому доглядеть.
Дорога-та встала,
Кабы Красна Армия сюда прибежала.
Ужель прекрасно место Заозерьско
Белым под ногу бросят!..

До Мертвой горы шла — пела. Что вижу по пути, с тем и прощаюсь. Часовой незнакомой, а не унимат: командиров нету близко.

На морозе не будешь тихо шевелиться. Засветло пошабашила. Глубока, суха, хороша могилушка... Сама вынуться не могу, часовой за руку вытянул... Перед глазами вся красота поднебесная. Зимня заря догорат, и озеро видать, и тундру, и лес. А за плечами — земля, мати всех, ширит на меня многоядными устами...

Пора с белым светом проститься. Всему стала кланяться:

Прости, матушка тундра ягодна,
Прости, батюшко ветхово рыбно озеро,
Прости, мати сплавна Курья-река,
Прости, прямотелой бор, корабелыцина,
Прости, кормилица нива житная,
Прости, сударь белой снег,
На сенных угодьицах поляживашь.
Прости, Ленин-господин,
Я твоего лица не увижу,
Твоей грамоты не узнаю.
День пришел в гости к вечеру.
Легла секира при корени.

Внученько Офонасьюшко! Ты маленькой был, бабки дома нет,- все на окошке сидишь да ждешь.

Теперь я тебя не могу дождаться,
Приходит на меня жатва.
Ты домой воротишься,
Далеко не росхаживай,
Широко не обыскивай.
Меня укрыла сыра земля
От частого дожжичка
И от красного солнышка.

Мне бы жалобиться негоже, да домашности жалко, деревенских жалко... А воротятся, дак они где будут меня искать? Надо признак оставить... На мне сарафа-нишко красный пестрядинной. Дай флак по себе оставлю; я того достойна. Хочу кромку оторвать, не могу. Пряла сама, ткала сама, шила сама, на сто годов загадывала. Зубами да заступом отсадила оборки аршин да вересо-вой куст, которой у меня в головах будет, и повязала.

Часовой солдатенко давно за подол тянет, бегом в деревню погонил. Замерз, бедной.

Я тоже в худых душах сделалась, уползла в казе-матку-ту, пала как сноп... В головах дресвяной камень, а вижу: вот я маленька, с таткой плыву на струге речкой. Сунула шест-от[39], дна не достала, сама в воду ушла.

...Очнулась — пятнична ночь за окошечком... Опять вижу, будто избу топлю, охапками дрова ношу, а согреться не могу. Огляделась — среди снегов печь-та. Ни стен, ни кровли.

Не знаю, как до всхожего дожила; спина одеревенела, руки не подымаются. Наработалась больше, хоть ремен-кой стегайте, не пошевелюсь. Стала пятница светать.

Над головой обмен заморской шагат, а по мою душу не посылат, ни топить, ни мыть не ведут и мил остинку не несут. Понимают, что день коротенькой — много ли уешь?.. Пятница постояла, тьма голову накрыла. Ходьба перестала, ночь пошла глуха. И рука спит, и нога спит, ум во вселенной плавает, вижу грады и корабли...

И вот чую, в ворота кольцом боткают. И Каськова голос, кричит кабыть с перепугу. И по всей деревне громко стало, снег заскрипел, люди заходили... К оконцу подобралась, стеколышко проскоблила: по звездам — немного за полночь. Что же они середи ночи засбива-лись? Каськов почему рано воротился?.. Оли до зорь эту хлопотню расслушивала. Изнемогла, хлопнула на пол.

...Прохватилась — в окно суббота синет.

Каськов-от приехал!.. Сон прошел, страх пришел: меня ведь стрелять потащат.

...Умерше-то платье вверху, в сундуке; рубаха там, и костыч, и плат. Срам — в грязном пестрядиннике лечь; подол — как собаки выгрызли. Дай караульного достучусь, стребую хоть рубаху да пояс. Обязаны последнюю волю исполнить.

Приправила в дверь стучать. Постучу да послушаю... Колотилась, колотилась, ревела, ревела — гробовая тишина! Куда извелись?.. Видно, это сонна греза была, ночной-то переполох. И Каськова голос сном показало... Для чего же вся деревня спит? Иноземец наверху не ходит почто? Ведь полдень по свету-то... Я не оглохла ли? Перстами возле уха пошабаршила — слышу.