Древо человеческое

Эми Паркер разглядывала ее лицо, оно было желтое и странно подвижное, будто налитое жидким мылом. По всему было видно, что миссис Гейдж удачно устроила свою жизнь, и Эми Паркер надеялась, что почтмейстерша расскажет о себе, что та и не замедлила сделать, поглаживая пальцами никелированные ручки своей маленькой машины и затуманенным взглядом глядя в прошлое.

– Когда я попросила о переводе из Дьюрилгея, – начала она, – ну, после того, как мистер Гейдж покончил с собой, вы же помните, – меня послали в Уинбин.

В этом ужасном южном городишке в лужах трещал лед. Можно сидеть и слушать. И смотреть, как долгие желтые дожди сходят в долину и молотят по желтой траве. Там была всего одна улица, а на ней кузница и пивная. Однажды там случилось убийство, но это было уже много лет назад, и с тех пор ничего не случалось. Коричневый домишко, где была почта, стоял на сваях, над грудами пустых железных бочек из-под керосина и сломанных стульев, и ветер расшатал в нем все оконные рамы. В коричневой конторе, где работала миссис Гейдж, пахло печкой и высохшими чернилами. Чернила, покуда они не высохли, часто замерзали, и не было никакого смысла наливать их снова. От этих замороженных чернил прямо тоска брала. Поэтому миссис Гейдж, потирая обмороженные пальцы и шурша нарукавниками из оберточной бумаги, предлагала клиентам карандаш.

– Я в этом Уинбине совсем иссохла, – рассказывала почтмейстерша. – И все из-за мистера Гейджа, умершего такой смертью. У меня началось нервное расстройство. Я стала путать бланки. Можете представить, я не могла отчитаться за несколько листов почтовых марок! И, что неприятнее всего, я иногда, бывало, считаю слова в телеграмме и вдруг – хлоп на пол, и заметьте, сознания не теряла, а это еще хуже. Лежу и слышу, как катится карандаш по полу, вижу потолок, только далеко как-то вверху. Но многим, конечно, это не нравилось. Потому что они не знали, что делать, когда человек падает на пол. Пришлось уволиться.

Миссис Гейдж легонько похлопала носовым платочком по губам. Ее жизнь, когда она о ней рассказывала, живо вставала перед глазами слушателей.

– А мистер Голдберг сказал: давно бы пора, – продолжала она, – не то много важных сообщений так и пропали бы навсегда.

– Кто это мистер Голдберг? – спросила Эми Паркер; она стояла, скрестив на груди руки, как мраморный памятник.

– Погодите, дойдет и до него, – сказала почтмейстерша. – Словом, я уволилась и уехала из Уинбина в Барангулу, к своей троюродной сестре, миссис Смолл. Она меня своей заботливостью чуть не убила: зимой супы, летом заливная рыба. Она, бедняжка, заика – в детстве кипятком ошпарилась. Барангула, сами знаете, летний курорт, ну и в разгар сезона миссис Смолл сдавала одну-две комнаты. Вот так к нам и попал мистер Голдберг, довольно образованный джентльмен, он читал книги и даже стихи писал, очень неплохие, он мне показывал.

Летними вечерами, на волнорезе, иначе говоря, на дамбе, такой крутой, что она никак не могла сойти за укромное местечко, мистер Голдберг сочувственно внимал рассказам о бедственной доле миссис Гейдж. Он слушал шелест морских водорослей, смотрел на рты актиний и иногда подносил к ним краба. Порой мистер Голдберг закидывал голову, прямо как лошадь, и вроде как ржал над безумствами мужа миссис Гейдж.

– Потому что, само собой, – сказала она, – я ему все про это рассказала. Но поначалу не показывала ему картины, ведь я перевязала их веревкой и возила с собой из Дьюрилгея в Уинбин, а из Уинбина в Барангулу, – я просто не знала, что с ними делать.

– Ну вот, – продолжала она, переведя дух, – наконец я их показала, а случилось это так. Шли мы как-то утром по улице, в библиотеку, куда мистер Голдберг часто заглядывал, и навстречу идет особа, как выяснилось, его знакомая, и у них было много общих знакомых с какими-то странными фамилиями. Эта особа остановилась, болтает с ним, а сама все на меня поглядывает, улыбается и поглядывает, но вполне деликатно, как полагается даме. Я, конечно, смотрела на какую-то витрину, я ведь тоже знаю, как себя вести. И вдруг подходит ко мне эта дама, она и одета была хорошо, со вкусом, – подходит она и хватает меня за руки, так она взволновалась, и говорит: «Миссис Гейдж, неужели это вы, – говорит, – а я все думаю, вы или не вы, ведь картины, что ваш муж писал, мне не дают покоя все эти годы». И знаете, кто это был? Никогда не догадаетесь. Миссис Шрайбер, что была у меня в тот день, когда умер мистер Гейдж, и картины смотрела вместе с вами и другими дамами, да вы, конечно, ее помните, у нее лицо такое особенное, хотя не сказать, чтобы некрасивое. Ну, словом, картины были вытащены на свет божий. Волей-неволей пришлось тогда показать их мистеру Голдбергу. Он мне просто житья не давал. Поначалу я упиралась. Но в конце концов показала.

– Ну и вот, – сказала вдова, теперь уже сияя, – оказывается, мистер Гейдж был гений, можете себе представить? Хотя все, кто был знаком с моим мужем, беднягой, считали, что у него не все дома. Вы ведь моего мужа не знали.

– Нет, – сказала Эми Паркер, хотя это было не так.