Древо человеческое

Эми Паркер не пыталась завладеть душой этого ребенка, который рос вдали от нее, но вышло так, что он стал ей ближе родных детей. Она относилась к нему спокойно. Она ведь уже стара. И так ей было легче. Даже минуты скептицизма или предчувствия, что придет время и этот малыш тоже скажет или сделает что-то жестокое, либо окружит себя тайной, в которую ей будет не под силу проникнуть, – даже эти минуты не нарушали ее душевного равновесия. Она ходила по саду, поглаживая свои вязаные рукава.

Иногда, войдя с мальчиком в дом, она показывала ему разные вещицы. Есть в предметах некая тайна, в которую посвящены люди особого склада, вроде этой старухи и маленького мальчика.

– Иди сюда, – сказала она, – я тебе что-то покажу.

Она не назвала его по имени – его звали так же, как отца. По имени его называли только посторонние.

– А что это? – спросил он.

Вздохнув, она открыла коробочку.

– Что это? – повторил он, дотрагиваясь пальчиком, и его опущенные ресницы легли на щеки.

Какой он бледный, вдруг заметила она.

В коробке лежали сухие, полурассыпавшиеся цветы – то была ромашка, которую Эми Паркер когда-то собрала, чтобы сделать отвар от болей в желудке. И там же лежало стеклышко, осколок разбитого красного стекла.

– Что это за стекло? – спросил он.

– Это стеклышко одного мальчика, мы подобрали его во время наводнения. Ночью, в Уллуне. Мы все туда поехали посмотреть на разлив, а твой дедушка был в спасательном отряде. Мне думалось, надо бы оставить мальчика у себя. Усыновить, понимаешь? Только дедушка твой был против. Но мальчик сам ушел. Рано утром встал и ушел. Ему у нас не понравилось. А стеклышко он оставил.

– Он что с ним делал? – спросил внук и приложил осколок к глазам; малиновый свет залил его лицо, и только по краям, где малиновому стеклышку не удалось смыть бледность, кожа была зеленоватого оттенка.

– Он смотрел сквозь него так, как ты, – ответила бабушка. – Бледный ты, – сказала она, проводя ладонью по его волосам над влажным лбом.

– Ничего я не бледный! – крикнул мальчуган, отняв от лица стеклышко. – А хоть и бледный, так что? Много людей так и сделаны бледными.

– Да, конечно, – сказала она с мягкой, не обидной для ребенка иронией.

– Можно мне взять стеклышко? – спросил мальчик, не сводя глаз с осколка.

– А что ты будешь с ним делать?

– Я его спрячу, – сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Это будет мой секрет.

– Но я-то буду знать про него, – сказала она.

– Это ничего. Ты ведь старенькая.

– Ну, пусть это будет наш с тобой общий секрет, – сказала она, радуясь, что в комнате никого нет и ей не нужно таиться.

Перебирая в памяти свою жизнь, она убеждалась, что ни с кем на свете у нее не бывало общих секретов. А ее собственные были наглухо замурованы внутри и лежали там свинцовым грузом.

Она повела мальчика в смежную с кухней кладовую, одну из новых пристроек, представлявшую собою скорее всего проход между полок. Полки тянулись по стенам снизу до потолка. В одном конце кладовки было окошко, впускавшее внутрь лето, вяло просачивающееся сквозь частый переплет из реек, или водянистый и робкий зимний свет.

Здесь бабушка показала своему сыну – а он и вправду был для нее как сын – банки, и бочонок, в котором она солила мясо, и стеклянную ловушку для мух. Банок было множество. В них, как драгоценности, поблескивали кумкваты[14]. Мальчик близко придвинулся к стеклу и рассматривал кумкваты, пока у него не закружилась голова.

– Они целенькие, – произнес он как бы про себя.

– Да, – вздохнула старуха; ей надоело показывать всякую всячину, ей хотелось пойти в комнату и присесть. – Их надо прокалывать штопальной иголкой. Тогда сироп проходит внутрь. А то они были бы горькими. Тебе бы рот свело. Хочешь попробовать?

– Нет, – сказал он. – Спасибо.

Может, он какой-то чудной растет? – подумала она. Все мальчишки объедаются этими кумкватами, и сироп течет у них по подбородку. У Рэя-отца губы были красные. И лоснились, когда он ел сладкое или жирное. Он любил копченую грудинку пожирнее. А этот какой-то бледный и худенький.

– Можно посмотреть, что вон в той банке? – спросил он.

Это была жестяная банка, расписанная мелкими цветочками. Наверное, рождественский подарок от знакомого бакалейщика. Эми уж и не помнила. Она сняла банку. В ней оказались семена, похожие на мак, она взяла несколько зернышек в рот, пожевала и выплюнула.

– Какой-то старый мусор, – сказала она, – я о нем и забыла совсем.

Она теперь о многом забывала, случалось, что мальчик, рыская по кладовке один, находил банки с каким-то протухшим месивом и не говорил ей про это. Нет сомнения, он любил свою бабушку, но втихомолку. Однажды после обеда он услышал, как она громко рыгнула, и скрывал это даже от самого себя.

– Можно мне взять эту банку? – спросил он.

– Бери, если хочешь, – сказала она, подавляя зевок, – в это время дня ее всегда клонило в сон и у нее слипались веки. Спать не спала, не так уж была она стара, – просто сидела в кресле с закрытыми глазами. – А на что тебе эта банка? – спросила она.

– Я в ней буду держать карандаши. У меня пятнадцать карандашей, не считая цветных.