Древо света

Пока звал Лауринас Елену — не согласится ли похозяйничать? — Статкус с председателем перекинулся парой слов о погоде. Хорошие деньки стоят, что и говорить, но пастбищам и садам не помешал бы и дождик. Елена помыла из лейки перемазанные в земле руки, заспешила к буфету, словно было это ее обязанностью, вписанной в память и гены. Так же нарезала она когда-то ветчину и разбивала яйца в сковородку, чтобы накормить изголодавшегося Йонялиса Статкуса, когда тот вваливался к ним с бурчанием в голодном желудке. Больше всего манил свет на холме Баландисов, но с не меньшей силой — и он стыдился этого! — запах поджаренной на сале яичницы. Ведь тогда, в незапамятные времена, он творил мир, а не мир его, и пустой желудок не имел права так уж громко заявлять о себе.

— Сколько Балюлене, восемьдесят? — Председателю не удавалось отсеять из множества мельком виденных старческих лиц одно, найти то, которому в настоящее время причитается если не особое уважение, так, по крайней мере, внимание. Когда случалось ему заглядывать на эту усадьбу, к задымленному кухонному оконцу приникал перехваченный косынкой лоб. Блеклое пухлое лицо. Ни разу не вышла стол накрыть, все сам Лауринас. Казалось, не от страха или смущения прячется старая в своем закутке, нарочно, и он не очень задерживался, хотя тут было чисто, а чистоты ему, городскому человеку, не хватало.

— Скоро по дому тосковать начнет, хоть и старая. Надоест казенная похлебка, яички величиной с кукиш! — храбрился в присутствии председателя Лауринас, выставляя на стол поллитровку.

— Не пью. Дел по горло. — Председатель покосился на Статкуса и ребром ладони отделил себя от угощения. — Женщины — народ живучий, правильно говоришь, Балюлис.

— Капельку! Такой редкий гость… Обижаешь, председатель! — Лауринас умел соблазнять, с помощью стопочки уламывал тракториста вспахать сад, комбайнера обмолотить ячмень. Уговорю и тебя, не привыкать ведь…

— Сказано, не могу. — Председатель строже отгородился от бутылки, потом, смягчая свой отказ, пожевал кусочек скиландиса. — Хорошего копчения мясцо. Может, тебе, Балюлис, помощь какая нужна?

— Спасибо, ничего мне не надо. Всего у нас вдоволь. — Лауринас развел руками и сам удивился, что его подбивают просить, а он ничего не просит. Вчера бы принялся жаловаться, чтоб разрешили сухую елку в лесочке срубить… На дрова, зима на носу… Да что мне эта зима? У меня сегодня зима. Ничего не нужно…

— Я у вас третий год, но в старых книгах нашел записанные тебе благодарности за лен, за свеклу, — продолжал председатель. — Хотели даже тебе, Балюлис, звание почетного колхозника присвоить. Правда это?

— Винтовка помешала, черт бы ее побрал.

— С винтовкой шатался? Не сказал бы, глядя на тебя.

— За лошадиным хвостом я шатался! — ощетинился Лауринас. — И в ворону-то никогда не выстрелил, председатель.

— Ладно, Балюлис, что было — быльем поросло, — махнул рукой председатель, и не поймешь, сколько его, этого прошлого, осело в прудах председательских глаз.

— Кому, может, и ладно, а мне во где эта ваша винтовка! — Балюлис чиркнул себя по горлу, худенькому, как у цыпленка. — Сам Руфка подтвердил.

— Кто?

— Сын селедочника Абеля. С шестнадцатой дивизией пришел. Больших начальников стрижет и бреет.

Председатель вежливо промычал что-то нечленораздельное.

Не заинтересовался знаменитым парикмахером? Не больно интересует его, видать, та старая история. Упомянул, и все. Не позволяй себя дурачить. У него за пазухой не только твоя винтовка…

— Если бы не этот Абелев сынок…

— Ладно, ладно, Балюлис. — Председателю надоел пустой разговор. — У тебя вроде корова есть?

— А как же? Хорошая корова, два ведра дает. У меня скотина должна быть скотиной!

— Один останешься, держать будешь или продашь?

Затянутая ряской тяжелая вода обнажилась, заколыхалась. Правда, до дна тот пруд и теперь взглядом не пробуравишь. Неужто купит корову? Может, надо было сказать, что больше молока дает?

— Не знаю. Бабы помогать обещали. Сена я припас, — объясняет Лауринас.

— Колхоз возьмет, деньги — через сберкассу. И никаких тебе забот, Балюлис.

— Надо подумать.

— Думай поскорее. Для нас твоя корова в убыток, на мясо берем. Заступница у тебя больно хорошая. Если бы не бригадирша…

— Как же, с дитячьих лет знакомая. За яблочками прибегала, в округе мало у кого сады-то были… — начал было с гордостью рассказывать о своих деревьях Лауринас, однако остановил суровый, нацеленный куда-то над его головою взгляд. Старик провел рукой по волосам — не затесался ли в редкий пушок клочок сена? Ничего не нащупал, а председатель продолжал смотреть, будто увидел сидящую бабочку, и Статкуса пронзила мысль, что взгляд его притягивает тот самый, мелькавший уже знак: «Продается усадьба».

Что-то недоброе почудилось и Лауринасу, поспешил отдать Чернуху, из-за которой еще долго мог бы торговаться. Не цену бы набивал — цена твердая, заранее известная. Но когда у тебя покупают корову, ты важное, уважаемое государством лицо. Дураком надо быть, чтобы не подорожиться.

— Придется продавать. Никуда не денешься. И Петронеле велела.