Древо света

Проснулся Статкус с открытым для крика ртом. Почему-то не удивило ни то, что приснился конь, которого он сроду не видал, ни то, что считали его Лауринасом, а он и не возражал. Одно обидно, не разобрал, кто спаситель… Кто может протянуть руку помощи в череде дней? От кого он, Статкус, не отрекся, кого не предал, не обидел? Страшно гадать, чтобы не исчезла пугливая надежда, словно только растаявшие тени сна… Рядом простонала Елена, вспомнились приснившиеся безжалостные губы. Неужели снова обидел ее? Прижался к ней, теплой, может, тоже досматривающей свой сон. Нет, мне не в чем ее упрекнуть, она могла бы помочь, подумал, как давно, а то и никогда прежде, не думал… Оделся, не дожидаясь, пока разбудят. На дворе голова скорее проветрится от остатков сна…

Чир-чир-чир — доносилась простенькая, хватающая за душу песенка, и снова — чир-чир-чир — после небольшой паузы, в течение которой певец убедился, что лето, налитое зрелостью, еще не минуло, что всем хватает тепла и корма, что чувство полноты жизни как раз лучше всего и выражают его несложные рулады. Так щеглы будут петь и тогда, когда купят усадьбу чужаки… Хорошо быть птахой!

— Что? Где щеглы?

Слышащий в природе каждый шорох, Балюлис на этот раз щеглиной песенки не услыхал. Топтался возле конуры. Возле давным-давно гниющей под дождями и снегами собачьей конуры.

— Взял бы и стрельнул! Нет, ты слышал? Это когда же я в кого стрелял?

А ведь, кажется, забыл обиду, когда слегла Петронеле. Что бы означало это его недовольство? Надоело около ее оконца слоняться? Освоился с болезнью? На день-другой хватило влаги для глаз, и вот снова поглядывают сухо, сердито. Ох, нет! По неуверенным движениям старика догадывался Статкус: ищет Лауринас какую-нибудь зацепочку, чтобы не застыть от одиночества и бессилия, когда навалилось и все растет такое несчастье.

Жесть крыши проржавела, днище прогнило, а тут в нос еще бьет тошнотворный запах, едва стронул будку с места. Это, когда крысы расплодились, заправил Лауринас ядом свиные шкварки, угостил — уползли подыхать. Одна, видимо, под собачьей конурой конец нашла.

— Ух, подлые, стаями бегали, пока не погнал прочь. Хорошо, хоть Петронеле не чует. Ненавидит крыс, но пуще того яд. Отравителем честит, едва вспомнит, как матушка ее покойная… Так что я для нее бродяга и отравитель, — снова растравляет обиду. — Слышь, взял бы и стрельнул. Это когда же я в кого стрелял?

Балюлис подцепляет лопатой дохлую крысу и тащит в дальний угол усадьбы. Там, у большого камня, закапывают падаль, битое стекло, жестянки из-под краски, рваный пластик.

— Человека застрелить? Вон Волка у меня ухлопали, так я его как человека жалел. Из сердца вырвали, — дотронулся до груди черенком лопаты, отрыв уже глубокую ямку. В тот раз, закопав Волка, валил и валилсверху землю, пока не поднялся могильный холмик, не убитого пса придавивший — его собственный, непримиримый к приближающейся старости и злой чужой воле характер.

«Побойся бога, Лауринас. Как человеку, могилу насыпал. Сравняй, чтоб и следа не осталось», — сказала тогда Петронеле, тихо сказала, с юношеских лет вовсю голосить привыкшая. Тесть все посмеивался: пчелы, мол, воску в уши ей натаскали.

— А и ей, бедняге, досталось. Ой, досталось. По моей милости. Чуть обоих не уложили заодно с собакой… Казис утонул… Остался бы живой, может, не горячись я так? Вместе бы яблони обрезали, прививали?

Редко поминает своего старшего. Притупились отцовские чувства, как бывает к старости, или не хочет растравлять больную рану? Нынче все покровы сорваны, скрывать нечего.