Древо света

И весело рассмеялась. Рассмеялась пунцовыми губами Дануте и задумчивыми глазами Елены, открывая перед Йонасом пугающий и непонятный мир, начинающийся тут же за кругом, освещенным зеленой лампой, и с его собственным миром пока не соприкасающийся.

Разве я приехал собирать осколки прошлого? Воспоминания о лампе, молоке, дружбе превращают в мальчишку. Нет! Я должен быть суровым.

— Какой важный товарищ! — Это снова сказано по-русски. — Или нечем хвастать?

Дануте прохаживается около него, словно вокруг торчащей посередине комнаты вещи. И он вынужден вертеть головой, ловя ее взгляды и неспокойное дыхание. Ему дурманит голову запах раскаленного девичьего тела и еще какой-то подозрительный, то ли самогона, то ли скверной водки.

— Кажется, Вильнюс ты не удивил, как, впрочем, и наше занюханное местечко!

— Не удивил… — пересохший голос выдает и горечь, и стремление выбраться из неловкого, двусмысленного положения.

— Дай человеку очухаться, — принимается наводить порядок Еронимас Баландис. — Налейте ему молочка. Парного молочка. Скоро забудем, каково оно на вкус, коровье-то молоко.

Елена разливает парное молоко по зеленым чашкам с белыми кружочками. Слушал и слушал бы это уютное бульканье. Над влажным лугом их детства, над потемневшей от дождя коровьей спиной поднимается парок. Над их мокрыми головами — радуга.

— Пока не удивил, но и не сижу сложа руки. — Статкус обращается к бывшему аптекарю, к отцу своей такой желанной, но сейчас ехидно над ним насмехающейся девушки. — Работаю, дядя Еронимас!

— Где же, в какой-нибудь канцелярии?

— На стройках, на вокзале. Где придется.

— Энтузиазм? Газеты пишут, а я-то не верил… Если так, прекрасно! Не канет, значит, в небытие привычка наших предков честно трудиться. — Похвала человека, у которого отняли аптеку, едва ли искренна. На одной телеге вывезли аптечную посуду, шкаф и весы, на другой кресла.

— Приходится зарабатывать на жизнь и учение.

— Ну и как, удается?

— Не особенно, все проедаю.

— Не лучше было бы пропивать?

Это Кармела, закинувшая ногу на ногу. В ее тоне и облике что-то неприятное, словно оборвалась и то и дело зудит какая-то струнка. И улыбается большим ртом, не стесняясь того, что виден потемневший зуб. Собиралась поставить коронку, помешали перемены.

— Ты смотри, не бросай учебу. — Баландис задумчиво оглядывает Йонаса. Может, совсем и не думает о своей аптеке, размышляет о судьбе этого парня, связывая его со своими дочерьми.

— Не знаю, как оно будет, ничего не знаю, — горько вырывается у Статкуса.

Когда шел сюда, знал, а вот теперь не видит ближайшего поворота дороги, не представляет себе, как выдержит еще четыре года. Влечет жизнь, кипящая там, где тебя нету, вот ты и гонишься, и гонишься за ней, не успевая перевести дух. Месить глину жизни, чувствовать, как она поддается твоей силе и задумкам. Каждый день, всегда. А вместо этого запорошенные пылью веков своды, проповеди преподавателей, натурщицы с отвислыми животами; а ведь за окнами каждый день иной, ну не каторга ли? И к тому же приступы тоски — родное местечко, дом на холме, шепот Дануте при лунном свете: «Целуй шею… грудь не трогай…»

— Послушай, любитель парного молока. Может, ты тоже неудачник, как и я?

Статкус встает, его большое тело, как бы распаренное теплом дома, о котором он столько мечтал, пошатывается. На что надеешься? Ведь она даже не отвечала на письма. Кончить… закрыть эту страницу… И он, круто повернувшись, уходит. Кажется, земной шар повернулся вместе с ним — деревья и крыша торчат не на своих местах.

— Не сердитесь на Дануте, Йонас. — Елена провожает его сквозь колючие, хищные туи. — Несладко ей. Снова не приняли в консерваторию. Один отцовский приятель по студенческим годам обещал замолвить словечко, а потом испарился.

Статкус молчит.

— Я все успокаиваю Дануте. Мы же, говорю, счастливые, в своем доме остались. Живем там, где родились, выросли. Где мамина могила.

Обидно, что не Дануте это говорит. Закипает злоба.

— Эй, сколько тебе лет? — Он трясет Елену за плечо. — Пятнадцать?

— Шестнадцать… скоро.

— А говоришь как старуха.

— Мне сестру жалко… и всех людей.

— А меня?

— И вас тоже… Но вы крепкий, сильный.

— Хочу быть сильным!

— Будете.

— Тогда художником не буду. Или ты железный, каменный, или…

— Понимаю. Одни выражают себя красками, другие кулаками… да?

— Откуда ты это знаешь? Из книг?

Не плечо бы ей сжимать, а погладить высокий, белеющий в темноте лоб. Нет. Неосторожно. Глаза девочки старше ее самой. И гораздо проницательнее.

— Вы не отчаивайтесь, Йонас. — Елена по давней привычке виснет на калитке, по-детски раскачиваясь, но детство ее кончилось, как и многое другое под этим небом. Над ними высится дом, который не отпускает ее ни на миг и его тоже едва ли отпустит, если не сделает он решительного шага… В каком направлении? Ах, знать бы!.. Обманчиво светится зеленоватый прямоугольник окна, обманчиво весело выводит рулады сольфеджио Кармела. — Сестра не всегда такая невыносимая. Вчера вон помогла корову доить.