Древо света

— Сбегаю механика позову! — предлагал Лауринас, сын останавливал, уговаривал не горячиться, хотя сам кипел, нестерпимо хотелось выпить.

Все-таки пришлось кланяться механику. Красный тракторенок, синий комбинезон, полотняная шапочка — «Tallinn».

Не говоря ни слова, механик пошарил под капотом, постучал ногтем по аккумулятору.

— А где я новый возьму? Рожу, етаритай? — ухватился за бороду Пранас.

Механик ткнул большим пальцем в себя: вытаскивай, мол, аккумулятор и давай ему.

— Он что, глухонемой? — выпучил глаза Пранас, наматывая на палец волосы бороды.

— Когда ему болтать? — бросил Лауринас.

Механик кивнул, вскочил на свой трактор и укатил.

— Нет, не прощу я этому гаду доценту! — ярился Пранас, Ниёлино «Праниссимо!» прожужжало мимо, не достигнув цели. — Дай мне ружье! Я его, этого жулика!..

— Какое ружье? Что несешь? Прикуси язык-то! — ощетинился Лауринас и тайком огляделся по сторонам, не идет ли кто, не едет ли мимо. — Мало мы настрадались из-за этого куска железа? Я его давным-давно утопил. Забудь про ту гадость, забудь!

Звякнуло суровое и горькое прошлое усадьбы. Что, снова покатилось время назад? Пранас, выпучив глаза, не переставал орать:

— Дурак ты, что ружье утопил! Было бы оно у меня теперь!.. Ну, ничего, отлажу эту рухлядь, продам и на всю выручку — револьвер, етаритай! Попадись мне тогда на глаза этот доцент! Не простой, образованный жулик. Не успел домой пригнать — трах-трах — две покрышки. Лезу под машину — крестовина изношена. Тысячи не наездил — стал бензин подтекать… Мало того, аккумулятор полетел! Нет, в тюрьму сяду, а его, гада!..

— Праниссимо! — взвизгнул, словно режут стекло, голосок Ниёле, закованный в серебряные латы пальчик поднялся к побледневшему лбу. На этот раз надутая грудь Пранаса опала, плечи осели, в бороде мелькнули седые пряди — возле клена стоял теперь далеко не молодой человек, добродушный, никого не могущий обидеть… никого!

— Значит, не разрешаете ухлопать подлеца? — спросил спокойно, словно не громыхал только что. — Дайте тогда какое-нибудь дело, чтобы с ума не сойти!

— Отаву не смахнешь? Вон под навесом старая коса. Ой, как по тебе соскучилась! Как скрипочка заиграет, — манил отвыкшего от крестьянской работы сына Лауринас.

— Не смеши людей, батя! Сенокос-то когда кончился, а ты все по травинке выскребаешь.

— Старый я, Пранас. Понемножку, по клочочку.

— Ох, батя, батя! Привык крошки клевать. Никогда не умел по-крупному брать. Бригадиром не стал, председателем не выбрали, даже в почетные колхозники не попал… Не гонишься за почетом? Черт с ним. Вон сад ломится, горы витаминов погибают, а ты мне и себе косы правишь. Другой на твоем месте такой бы бизнес с яблоками провернул!

— Четыре ящика в районе продал, — похвастал Лауринас.

— Не смеши людей, батя. Тоннами надо, не ящиками. И не в районе — в Паневежисе, в Вильнюсе!

— Не дотянет Каштан. Даль-то какая…

— Ха, Каштан! А грузовики зачем? — весело выкрикивал Пранас, глаза у него блестели, борода ходуном ходила от учащенного дыхания. Видел большую торговлю, мешок денег. — Если Вильнюс завален, гонишь в Палангу, в Ленинград! Вот как люди делают.

— Вези сам, чего не везешь?

— Я человек служивый, бухгалтер, — развел руками Пранас. — Сверчок запечный. Вы, колхозники, другое дело. Вас даже призывают.

— Вези от моего имени. Копейки с тебя не возьму, спасибо скажу! — рассерженный Лауринас отвесил поклон сыну, показывая, как будет его благодарить. Никому не позволял над собой издеваться, не позволит и сыну, который пальцем не шевельнет — пускай гниет все и сгниет! — но языком молоть горазд, да еще чтоб посторонние слышали.

— А Ниёле моя, знаешь, что запоет? — уже оборонялся Пранас. — С базарным спекулянтом жить не стану! Правда, Ниёле?

— Праниссимо, ты сегодня невыносим! Уймись!

— Как вам наша парочка? — Петронеле ухватила за рукав прошмыгнувшую было мимо Елену.

Хозяйка просто искрила, как горящий факел. К такой и с добрым словом не подступишься.

— Вроде славный он, ваш Пранас, правда, шумноватый, — осмелилась высказать свое мнение Елена.

— Пранас? Нету никакого Пранаса.

— Как это нету?

— Не Пранас — Праниссимо!

— Все равно… не злой.

— Сама знаю: не разбойник.

— Вот видите…

— Что? Языком правду ищет, языком жуликов в прах повергает, и сам языком богатеет, все языком.

— И невестка… красивая.

— Ты мне, дочка, зубов не заговаривай, не слепая, вижу, что красивая. А зачем ястребиные когти?

— Наверно, красиво.

— Красотой горшок не прикроешь.

— Хозяйка, вы же сами говорили… Красота…

— Ты-то вот почему ногтей не отращиваешь?

— Стряпаю, стираю, полы натираю.

— А ей кто готовит, стирает? Кто? — испугавшись, как бы их разговор не услышала невестка, Петронеле отпустила рукав Елены.

— Праниссимо, ты сегодня просто невыносим. Трубишь, как дырявый фагот, — не преминула Ниёле выплеснуть свое возмущение.

— Слыхал, батя? — Пранас чуть ли не обрадовался выговору жены. — Учти, дырявый фагот для нее страшнее пестрого подсвинка… А у тебя руки не связаны. Не хочешь с яблоками возиться, что-нибудь другое придумай…

— Ты это всерьез, сынок, или опять языком мелешь?