Древо света

— Абсолютно всерьез. Вон у одного моего приятеля папаша сторожем в сыродельном цеху. Обоим славно перепадает!

— С ворами я, слава богу, дел не имел и тебе не советую…

— Воры были при Сметоне, нынче просто оборотистые люди.

— Работать надо, сын, а не языком болтать. Паразитов и без тебя достаточно.

— Эх, батя, батя! Простых вещей не понимаешь. Кому какое дело, паразит ты или рабочий муравей? Приличное жалованье, премийка, утечка или утруска — и все тебе кланяются. А тут? Никакого приварка к пенсии, дергаешь осоку из болота. Такие-то дела, батя.

— Приехал в лицо мне плевать? — не на шутку обиделся Лауринас. — Мог бы повременить, пока к праотцам отправлюсь. Не горели бы у меня тогда уши из-за сына.

— Как тебя понимать, отец? — вспыхнул и Пранас, скорый на обиду и быстро отходивший. — Гонишь?

— Кто тебя, сынок, гонит? — прилетела, будто наседка на защиту цыплят, Петронеле, позабыв все, только что высказанное Елене. — Не слушай ты его, старого болтуна. Меньше языком бы трепал, скорее с сеном управился. А то все на дите валит!

— Балуй его, балуй. С самого детства так. «Не слушай старого болтуна!» — горячился Лауринас. — Мне, в три погибели согнувшись, осоку рубить, а бычок без дела пастись будет.

— Дите с дороги устало, а ты… — защищала сына Петронеле.

— Праниссимо! Не отвечай, не унижайся! — снова зацарапал под кленом голосок снохи, и всем стало ясно, что махание косой ничего не изменит. Пранас отрезанный ломоть, и не только по своей вине.

— Нет, я ему все выложу! — Пранас скрипнул белыми зубами. — Разве сбежал бы я из дому? Разве полез бы в тот дерьмовый кредитно-финансовый, кабы не ты, не твоя винтовка? Ненавижу всю эту бухгалтерию, расчеты… вонь захватанных денег!

— А куда бы ты подался-то, куда? — наскакивал отец.

— В летчики. Все бумаги уже готовы были.

— Ветрогон… В лет-чи-ки! Чего же не подавал?

— Еще спрашивает… Винтовка, твоя винтовка!

Снова винтовка… И Пранасу поперек пути встала, хотя никого, кроме Ниёле, не боится и, лишь храбрясь, грозился револьвер купить? Проклятого запаха той железяки вовек, наверно, не развеет время, сокрушенно подумал Статкус. А может, время и не движется, только поворачивается к нам то одной своей гранью, то другой?

— При чем тут моя винтовка? — У Лауринаса сел голос.

— Молчи, старик. Сынок прав. Всю жизнь нам твоя винтовка испортила! — сурово гаркнула на мужа Петронеле, а на сына глянула нежно, с мольбой. — Отец всегда отец, детка… Старый, едва ноги волочит. Не видишь, что ли?

— Кто это едва ноги волочит? Кто старый? Своими руками заработанный хлеб ем, не чужой! — подбоченился Лауринас. — Мне никто «Москвичей» не покупает!

— Один раз купил, сто лет попрекаешь!

— Праниссимо, починил уже машину? — выползла из тени на беспощадно жгучее солнце Ниёле. — Домой! Домой! У меня аллергия начинается… от запахов!

— Без аккумулятора домой? На ведьминой метле? — присел и тут же вскочил Пранас.

Ниёле снова шмыгнула в тень, беспомощная среди крепких запахов, среди грубых, не выбирающих слов людей.

— Не ссорьтесь, дети! — загудела Петронеле, пытаясь всех примирить. — Давал отец и дальше будет давать. Разве мы кого попрекаем? Истосковались, вот почему. И ты, старик, успокойся! — погрозила Лауринасу, который моргал, чуть не плача. Так ждал утра — поговорит с сыном, сделают по доброму прокосу! — Пойду обед приготовлю.

И ушла, волоча за собой тяжесть раздора.

— Так я ничего… Зачем собак на меня вешаете? — оправдывался Лауринас.

— Не сержусь я, чего мне сердиться, но скажу, — не сдавался Пранас, хотя и у него на глаза навертывалась слеза. — Хорошо отцу, когда конский хвост весь мир ему застит. В городе-то за каждый чих плати, за глоток воды! Нервничаю я, батя, пойми. Предложи какую-нибудь работенку, только не косу в руки. Спасибо, во как еще в молодости намахался…

— Если есть порох, вон гора дров неколотых.

— Пока не жалуюсь, пороху хватает. Топор-то наточен?

— Топор, что твоя скрипка. Колоть будешь, как смычком водить.

— Скрипка, смычок… Откуда это у тебя, батя? Ты же никогда музыкантом не был! — уже расползалось в добродушной улыбке широкое лицо сына, больше похожего на мать, чем на отца. — Наездником, говорят, знатным был, бабником, не сердись, тоже неплохим, но музыкантом? Среди нашей родни одна музыкальная знаменитость — моя дражайшая Ниёле.

— Работа, сынок… Когда работаешь с настроением, так и поет она в тебе, музыка. — Глаза Лауринаса прояснились, морщины на лбу разгладились. '- Молодые не умеют ее слушать. Жаль, бригадирша не сажает на «грабли», вот там музыка!

— Ну уж, батя, — проворчал сын, будто от насмешек защищаясь, но в его добрых светлых глазах замерцали искорки восхищения. Невзначай признал, что сам не такой работяга, хотя иногда руки чешутся при воспоминании о прокосах, вместе с отцом проложенных.

— Ладно, давай твой смычок!

Едва пристроился у штабеля между поленьями и козлами, как явилась Петронеле. Губы дрожат, в поднятой руке палка.

— Совести у тебя нет, Лауринас! Ребенок на один день, а ты его пнями завалил. Не слышишь, что ли, как тяжко дышит, городской пыли наглотавшись?

— Вот и полезно потюкать.