Древо жизни

Дорога шла степью. Вернее, здесь когда-то простиралась степь. Лет тридцать назад здесь еще рос ковыль и летом степь казалась бескрайним серебристым морем, над которым порывы ветра вздымали волны диких высоких трав. Эл помнил эту степь с детства, когда они с матерью жили на окраине небольшого поселка неподалеку от рудника, где работал отец. По степи круглый год бродили бесчисленные стада овец, табуны лошадей, поедая торчавшие над неглубоким снежным настом стебли ковыля. Весной же степь, едва только сходил снег, превращалась в сказочный ковер весенних степных цветов, ярко-красные, голубые и желтые головки которых резко выделялись среди только зарождавшейся зелени трав.

Отец был репрессирован за какое-то неосторожное высказывание в кругу друзей, собравшихся отметить присуждение их заводскому цеху переходящего вымпела. Отца забрали той же ночью, через два часа после того, как последний из гостей покинул дом. Это время. Эл помнил смутно. Мать не захотела оставаться в городе, где все бывшие знакомые и друзья при встрече пугливо отводили от нее глаза. Отцу повезло, он отделался сравнительно легким наказанием. Ему дали всего восемь лет и четыре года поражения в правах. Как только стало известно место отбывания наказания отца, мать продала все вещи, которые можно было продать, и они уехали сюда, в степь. Мать устроилась по специальности в маленькую больницу на окраине, сменив давно рвавшегося в город врача.

Рудник был окружен деревянным, выкрашенным известкой забором, поверх которого шли три ряда колючей проволоки. Отец отсидел в лагере всего три года. Объявили амнистию, и всех заключенных выпустили, а лагерь ликвидировали. Эл помнил, как бульдозеры сносили забор. Жители поселка, вооружившись кто ломом, кто киркой, а кто просто длинной толстой жердью, с каким-то радостным остервенением крушили деревянную ограду, стаскивали крюками колючую проволоку. Несмотря на то, что доски в этой степной местности высоко ценились, их сваливали в большие кучи и сжигали. Эл видел, как один приземистый, в пушистой лисьей шапке, прихватил пару длинных досок и поволок их было домой. Его тут же настигли, надавали по шее, а доски бросили в костер.

После освобождения отец прожил еще полгода. Он надрывно кашлял и сплевывал желтую, с прожилками крови мокроту. Мать отпаивала его кобыльим молоком, но отец так и не оправился. Последний месяц он не вставал с постели. Эл подходил к нему и садился на пол у изголовья, замирая от счастья, когда худая, обтянутая желтой кожей рука отца погружалась в его волосы и ласково гладила по голове.

Отца схоронили летом. Старый завхоз больницы с желтоватыми от курения седыми на испещренном морщинами лице усами под крючковатым носом привез некрашеный гроб, в который положили отца. До сих пор моментами в ушах Эла звучал резкий стук молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба.

Осенью они уехали.

Теперь степь была распахана и засеяна пшеницей. Чахлые стебли ее едва достигали в высоту локтя человека. Сквозь редкие ряды ее успевших уже пожелтеть стеблей просвечивалась каменистая почва с нерастворенными глыбами химикалий. Время от времени однообразные дороги скрашивали огромные щиты с плакатами. Плакаты призывали идти вперед, до полной победы…

Двигатель стал глохнуть и сбавлять обороты. Дон включил нейтралку, и машина, прокатив еще метров пятьдесят по инерции, остановилась неподалеку от развесистой липы, бросавшей широкую густую тень на асфальт и придорожную канаву.

– Давай подтолкнем, – Дон вышел из кабины и, держа правую руку на руле, левой нажал на стойку. Эл уперся руками в багажник. Машина сдвинулась с места и покатила.

– Что случилось? Бензин кончился? – выпрямился Эл, когда малолитражка вошла в тень липы. Он снял через голову рубашку и вытер потное тело.

Дон открыл капот.

– Бензонасос перегрелся. – Он пошарил под сиденьем, нашел чистую тряпку, смочил ее водой из фляги и засунул между коллектором и крышкой бензонасоса.

– Пусть охладится. Пока перекусим.

Он открыл багажник, вытащил сложенный вчетверо коврик и постелил в тени у самого ствола липы. Эл тем временем достал из походной сумки хлеб, банку консервов и выбрал на полу заднего салона арбуз.

– Консервы можешь убрать, – Дон поморщился. – После такой жары они в горло не полезут. Режь пока арбуз, а я вымою руки.

В дороге пришлось менять спустившийся скат, и руки Дона были грязные по локоть.

– Удивительные свойства у арбуза, – потянулся Дон за вторым куском, – в любую жару он сохраняет прохладу. – Уф! – облегченно вздохнул он, съев пятый кусок. – Легче стало. Я, знаешь, ужасно люблю арбузы. В нашем городе их почти никогда не было. Завозили крайне редко, да и то незрелые. – Он потянулся за шестым куском, быстро его прикончил и взял следующий.

– Не лопнешь? – Эл съел два куска и теперь лежал на спине, подложив руки под голову.

– Лишнее выйдет. Однако пока отдохну, – Дон с сожалением положил взятый было кусок, весивший не меньше полукилограмма, отливающий блеском выступившего сахара.

– Когда мы закончим твои дела…