Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

«К числу таинственных явлений, угнетавших мальчика, а позднее и юношу, в первую очередь относился еврейский квартал, обычно называемый еврейским закоулком, так как он состоял едва ли не из одной улицы, втиснутой, как в клетку, в малое пространство меж городской стеной и оврагом. Теснота, грязь, давка, акцент неблагозвучного языка – все это вместе производило тягостное впечатление, когда нам мимоходом случалось заглянуть в него через ворота. Долгое время я не отваживался один зайти туда, а однажды зайдя, не спешил вновь туда наведаться, после того как мне удалось спастись от назойливых торгашей, обступивших меня с предложением что-то купить или продать. При этом в юном воображении проносились старые сказки о жестокости евреев к христианским детям, отвратительные картины каковых были запечатлены на страницах Готфридовой хроники. И хотя в новейшее время мнение о евреях переменилось к лучшему, но картину, клеймящую их стыдом и позором, все еще можно было разглядеть на стене Мостовой башни, и она тем более оскорбляла достоинство этого народа, что была заказана в свое время не каким-либо частным лицом, а общественным учреждением… И все же евреи оставались предпочтенным народом Божьим и, невзирая ни на что, жили среди нас олицетворенным напоминанием о древнейших временах».

Будь Гете менее знаменит, Шимони и Бегун за последнюю фразу зачислили бы его в разряд «оевреившихся» и «осионистившихся». Однако устами Дюринга они все ж могут сказать об этой «личной причуде», что «равным образом заслуживает осуждения и поэтический мистицизм, к которому, например, был сильно склонен Гете».

В своей полемике с Дюрингом по вопросам языкознания Энгельс пишет: «Материя и форма родного языка становится понятной, лишь когда прослеживается его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если не уделять внимания, во-первых, его собственным отмершим формам, и, во-вторых, родственным живым и мертвым языкам».

Ощутив еврейский мрак собственного Рождества, собственные истоки, Гете пытался проникнуть в глубины еврейского таинства именно изучив еврейский язык. «Пустившись по такому пути, – пишет Гете, – как правило, обнаруживаешь, что он безграничен. Так было и со мной: пытаясь освоить причудливое немецко-еврейское наречие и научиться писать на нем так же свободно, как я уже научился на нем читать, я вскоре заметил, что мне недостает знания древнееврейского, без которого невозможно найти подход к современному, пусть испорченному и искаженному еврейскому языку, но все же восходящему к своему древнему прообразу».

Психология языка – это психология народа. Немецко-еврейский язык идиш – это язык обособления, и именно поэтому он сохранил многие древненемецкие элементы, исчезнувшие из разговорного немецкого языка, и служит ценным материалом для тех, кто изучает древние истоки германских наречий. Точно так же обстоит дело с персидско-еврейским, испано-еврейским, итало-еврейским… Служа разговорным языком диаспоры, эти языки своей конструкцией обращены в прошлое. Иное дело исходящий из прошлого древний иврит, язык Библии, признанный философами действительности «реакционным».

«Передо мной был алфавит, – пишет Гете об иврите, – чем-то схожий с греческим, начертания его знаков легко запоминались, наименования были частично мне знакомы. Я очень быстро его усвоил и запомнил, полагая, что мы вот-вот перейдем к чтению. Читать приходилось справа налево, мне это было давно известно. Но тут на меня надвинулось целое полчище мелких буквочек и значков, точек и черточек, которые, собственно, должны были изображать гласные, что меня удивило до чрезвычайности, так как в полном алфавите часть гласных, конечно, имелась, прочие же, видимо, были скрыты под другими наименованиями. Слышал я также, что еврейская нация, покуда длился ее расцвет, довольствовалась теми первоначальными знаками и никакими другими для чтения и письма не пользовалась».