Дриблингом через границу

— Играли мы как-то с варшавской «Легией». За право остаться в первой лиге. Счет был 1: 0 в пользу ловкачей варшавян. Второй тайм, пятнадцать минут до конца. Стадион битком набит. Такая поддержка наших — просто чума. Я — левый защитник. На меня летит их нападающий, Язвинский, на пол метра выше. Хотел меня обвести, но я его раскусил и отобрал мяч. Несусь, как ураган, по левому краю: обхожу одного варшавянина, другого. И что? А ничего. Передать в центр некому. В середине поля из наших никого. Где их черти носят?! Проспали. Пришлось обойти еще двух из «Легии». Все время по левому краю, как по автостраде. Обошел. И отправил мяч наудачу, вслепую, с тридцати метров, потому что меня уже обложили их защитники. И что? Можешь себе представить? Гол! Го-о-ол! Один — один. Ты знаешь, что это за чувство, когда весь стадион поднимается и все орут твое имя? За такой момент не жалко и несколько лет жизни отдать. Вообще все. Ну а потом, на последней минуте, варшавянам штрафной: свалили Чвиклинского, нашего нападающего. Тренер, видимо в награду за мой гол, поставил бить меня. Странное дело — я никогда не бил штрафных в игре. На тренировках — ясное дело. Ну и я сделал классический финт: чуток отклонил корпус влево, вроде собираюсь ударить в правый угол, но в последнюю секунду разворачиваю стопу, и мяч летит в противоположную сторону. Гол! Два — один. Мы в первой лиге! А Варшавка скатывается во вторую. Ты знаешь, в чем мы тогда играли? В шиповках? Кроссовках? Куда там! У меня были обычные кеды. Самые обычные кеды на шнурках. Как сейчас продают, китайские, по пять злотых на рынке. На следующий день газеты — «Голос Приморья», «Вечер», «Балтийский вестник» — писали об этой победе, но моей фамилии не упоминали. Почему? Да потому, что я из тех, довоенных, польских гданьчан. И семья моя тогда была у цензуры в черном списке. Почему? Ведь мой отец погиб в Штуттгофе. Но его брат, мой дядя, служил в вермахте. Он попал под призыв, и выхода у него не было. То есть был — через печь крематория. Вот он и служил в этой гитлеровской армии, хотя был поляком. Погиб под Курском за рейх и фюрера. А в сорок пятом в Гданьск пришли советские и изнасиловали мою старшую сестру. Хоть она и кричала, вроде как по-русски, что она полька, не немка, и ни в чем не виновата. Но им-то что? Свое дело знали. До смерти изнасиловали.

Пан Янек замолчал. В телевизоре начали появляться первые компьютерные анимации нового стадиона в Летнице — захолустном районе Гданьска, где будут проходить матчи чемпионата. Показали чашу стадиона, новую станцию, можно было также посмотреть проекты новых гостиниц: и очень дорогих, таких как «Хилтон», в центре города, и более дешевых, на периферии, для простых болельщиков. Я уже не сомневался, что пан Янек после четвертой кружки пива закурит последнюю сигарету, зайдет в туалет и попрощается со мной. Но нет. Он вернулся, заказал еще одно пиво и сказал:

— А ты знаешь, как было с евреями?

Я замер, не представляя, о чем он.

А он имел в виду матч между «Геданией» и какой-то командой из Дрогобыча. «Гедания», как я уже писал, — польский спортивный клуб на территории Вольного города Гданьска. До 1933 года его никто не трогал. Там была футбольная секция, секция легкой атлетики, а еще — стрельбы из лука: тут славились польские спортсменки, которые получали много наград на международных соревнованиях. После 1933-го, когда нацисты начали убеждать немецкое население Гданьска, что примерно десятипроцентное польское меньшинство в городе представляет опасность для носителей «великого немецкого духа», у этого обыкновенного польского спортивного клуба начались серьезные неприятности. Деятелей клуба и спортсменов преследовали, а потом — в 1939-м, после начала войны, — очень многих его членов расстреляли в Пяснице[6] или убили в концлагере Штуттгоф. Но не об этом хотел рассказать пан Янек. Его отец был спортивным деятелем и организовал этот матч — встречу поляков из «Гедании» и евреев из Дрогобыча. У меня, вообще-то, много чего ассоциировалось с Дрогобычем (виной тому — биография Бруно Шульца), но никак не футбольная команда. К тому же команда, мягко выражаясь, не ахти какая.