Дробь

Я открываю глаза и вижу кружащийся потолок комнаты. Меня тошнит. Я вновь закрываю глаза и больше ничего не вижу, только глубокую вращающуюся пустоту, насекомых больше нет, я просто проваливаюсь в бездну, не имеющую дна. Я проваливаюсь в бездну, а бездна проваливается в меня. И ничего больше нет, мир словно разложился на мельчайшие частицы. Я разложился на мельчайшие частицы. Нет ни мира, ни меня, только пустота. Как в том моем сне, где солнце гаснет и все погибает. Я все уничтожил, тремя банками гликодина. Или нет. Постой. Там было две банки гликодина и один терасил д. Не суть. Я шел по улице вдоль гирлянд вечерних фонарей, празднично мигали датчики сигнализаций в автомобилях, хаотично припаркованных возле подъездов. Я брел, заглядывая в окна этих оцинкованных гробов на колесах, пока мое тело покоилось дома с закрытыми глазами. Я проходил мимо нетрезвых девочек и мальчиков, припоминая текст песни Егора Летова:

Ты умеешь плакать — ты скоро умрёшь
Кто–то пишет на стенах — он скоро умрёт
У неё есть глаза — она скоро умрёт
Скоро станет легко — мы скоро умрём.
Кто–то пишет на стенах–он скоро умрёт
Пахнет летним дождём — кто–то только что умер
У них есть что сказать — они скоро умрут

Кто–то тихо смеётся — я скоро умру.
Я решил сказать слово — я скоро умру
Я решил спеть песню–я скоро умру
Тот, кто смотрит на Солнце — почти что уж мёртв
Тот, кто смотрит мне вслед — он скоро умрёт.

Мотив все играл и играл в голове, стеной шума окружая меня. Слова вертелись на языке и щекотали глотку, копошились гельминтами в мозгу между извилинами.

Насколько же нужно быть оптимистичным человеком, чтобы написать такое. Я даже и не рассчитываю скоро умереть, а так хотелось бы. Мои анорексичные богомолы просятся наружу, но мне предстоят еще тысячи и тысячи экзистенциальных страхов и мучений, ямы и овраги, провалы и падения, я буду падать, даже никуда не поднявшись, с одного дна на другое, расшибаться и снова падать, расшибаться и вновь об дно. Какое там «скоро умру», еще совсем не скоро. Еще столько глубин отчуждения нужно покорить, кто, если не я. Кому–то надо.

Я снова был в своей комнате, надпись на моем потолке вращалась в вальсе, я танцевал с ней. Раз–два–три–раз–два–три. Интересно, этим вечером я захлебнусь в своей рвоте, до тошноты вымотав свой вестибулярный аппарат плясками со стихами. Я люблю писать о танцах, о макабрах всяких, о вальсах, о рвоте, о смерти.

Я зажимаю почти пустую пасту от шариковой ручки указательным и большим пальцем. Она больно впивается, вжимается в кожу, оставляя следы. Я начинают выводить на обоях строчки, одну за другой. Какие–то глупости, старые наброски. Все в один котел теперь.

приходи ко мне — отведаем с пакета клея,
при свечах сварим винт из бронхитуссена,
свернемся в позе шестьдесят девять
и ржавые иглы окунем в лобковые вены.
потом я буду кричать песни лу рида,
вопить I’m gonna try to nullify my life,
расскажу о том, что нет выхода, кроме суицида,

и о том, что смерть — это вечный кайф.
потом мы займемся неуклюжим сексом,
обтирая влажными салфетками сперму,
а под утро закинемся неотбитым дексом,
и навечно провалимся в некросферу.
я надеюсь, мы уже никогда не встанем,
сгнием, никем не найденные, в луже рвоты,
сбросим, наконец, ненужных тел целлофаны,

и будем вечно танцевать вальс на эшафоте.

Некрасиво, нескладно, не нравится. Я судорожно тряс рукой, чиркая кончиком пасты по обоям, сдирая их кусками, оставляя ссадины и колото–резаные раны на стенах. Стенам было больно. Наверное.

Никто не придет, да и у меня нет бронхитуссена, да и вены лобковые у меня хер найдешь, да и позу 69 я не очень люблю, какая–то она нелепая и не удобная.

К чему это я?

К чему я?

Я?

Действительно к чему? Я ведь к чему–то в этом мире? Есть ведь предназначение какое–никакое? Господь ведь не мог так проебаться, создав человека без цели, без смысла и без функционала. Или мог. Вполне себе мог, что ему стоит.

Кто Он? Абсолют. Безумный старик. Демиург. Зло.