Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Она ведь всегда чувствовала, что сын всё знает и понимает. И мужу, когда жив был, о том говорила, а он ей не верил. Сельчанам об этом тоже твердила, и они не верили, смеялись.

— Родненький, выздоровел.

Плакала и не могла остановиться. Радость-то какая, словами не описать. Ведь, как она мучилась всё эти годы, врагам не поделаешь. Бывало, просыпаешься, а подушка мокрая от слез. От безнадёги в петлю лезешь. Страшно, ведь, когда одной приходится болезного сына нести.

— Дождалась, слава тебе Господи, дождалась.

А сын тем временем закончил с крышей. Теперь любо-дорого посмотреть. Соломенные пласты лежат плотно, один к одному, как черепица. Не видно ни дыр, ни прорех. Даже сильному дождю ни за что не пробиться. Дома будет сухо, тепло.

Равиль ловко добрался до чердачной балки, повис нам рукав, и мягко, словно кошка, спрыгнул. Мягким движением скользнул к ней и коротко поклонился:

— Приветствую Давшую мне жизнь. Надеюсь, ночь прошла спокойно и духи тебя не беспокоили.

У женщины снова рот раскрылся от таких слов. Ещё никогда ничего подобного не слышала ни от сына, ни от кого другого.

* * *

Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок

Риивал так и не сомкнул глаза в эту ночь. Его переполняло восторженное, давно забытое, ощущение родного дома — не казармы, не приграничной сторожки, не привала на дальней вылазке, где нужно быть на стороже каждое мгновение. Он и понимал, что это всё чуждое для дроу, но ничего не мог с собой поделать. Все внутри него трепетало, сердце из груди едва не выпрыгивали.

— Дом… Моё…

Каждый предмет рядом, каждая вещь отзывались теплотой, радостью. Они были своими, родными. Какая-то часть Риивала помнила массивную печь, которая обогревала дом долгими зимними ночами. Даже лики икон, смотревшие из угла, казались не такими строгими и чужими.

— Дарующая жизнь…

Образ матери, когда он думал от ней, вызывал ещё большие эмоции. Дарующая жизнь, вообще, почитается у дроу превыше всего, как источник всего сущего и воплощение Благословенной Ллос.

Едва сдерживаемый восторг захлестывал его с головы и до ног. Риивал не мог лежать, сидеть, стоять. Ему жизненно нужно было как-то выразить свои чувства в отношении матери — своё восхищение, божественный трепет, восторг. Ведь, преклоняясь пред женщиной, а особенно пред матерью, ты выказываешь уважение самой Богине.

— Мама…

Дроу мягко, на одних носочках (ни в коем случае нельзя Её потревожить), проскользнул на улицу. С его ночной охоты осталась добыча, и её нужно было приготовить, чтобы подношение Дарующей жизни было достойным. Следовало и шкурки подготовить. Пусть у зверьков летний мех, но и он мог сгодиться для дела.

— Ты будешь довольна.

Для настоящего охотника в радость заняться своей добычей. И в этом вряд ли кто-то сравнится с истинным дроу.

— Такое мясо ты ещё не пробовала. С луговыми травами, запеченное в собственном соку… Жрицы от такого подношения бывало сами бросались на шею, — на мгновение улыбнулся, вспоминая одну старую историю.

Загляни, кто в это предрассветное утро на двор, увидел бы весьма странное зрелище, о котором ещё долго бы рассказывал на селе. Сельский дурачок, вечный тугодум и неумеха, носился по двору, как наскипедаренный. За какие-то минуты прямо посреди двора из плоских камней был сооружён очаг, в котором почти сразу же заалел огонёк. Рядом на широкой сосновой доске он живо разделал заячьи тушки, умело отделив шкурки от мяса. Внутреннюю часть шкур, словно делал это не одну сотню раз, принялся натирать ещё тёплой золой и солью. Сам мех распарил, очистил от грязи, расчесал, любо дорого смотреть.

На удивление умело сельский тугодум обращался и с мясом. В чашке развёл какой-то толи раствор, толи настой, где ненадолго замочил куски зайчатины. Вытащенный из-за пазухи пучок травы споро растолок двумя камнями в порошок, который тут же и насыпал в соляной раствор. Чуть погодя мясо оказалось над едва тлеющими углями.

Пока зайчатина томилась, тот уже лазил по крыше избенки и ловко перебирал соломенные пучки. Худые и подгнившие сбрасывал вниз, ещё крепкие связки получше перевязывал и укладывал заново. Починка соломенной крыши и для умелого человека непростое задание, а для неумехи, и вовсе, должно быть неподъемным. Он же на загляденье справлялся.

— Равиль? Сынок, где ты?

Едва раздался встревоженный, даже, пожалуй, испуганный, женский голос, Риивал стремглав слетел с крыши. Нож сам прыгнул ему в руку, уже готовый убивать того, кто напугал его мать.

— Ой, сынок! — вышедшая на крыльцо женщина удивлённо оглядывалась по сторонам. — Это ты сделал?

Только никакой угрозы подле неё не было. Спрятав нож, парень встал на колено. Рядом лежала широкая доска, на которой он разложил ароматно зажаренное мясо. Его подношение той, что подарила ему жизнь.

— Родненький, это всё ты⁈ Мой хороший, иди сюда, или…

Дроу вдруг почувствовал, как его обняли. Щеку сначала обожгло горячее дыхание, а после упало что-то мокрое. Слезы, не сразу понял он.

— Сыночек, мой хороший, мой золотой, — женщина покрывала его голову поцелуями, обливала слезами. — Ты же мог пораниться, обжечься…