Дроу в 1941 г. Я выпотрошу ваши тела во имя Темной госпожи

Размахнувшись, Риивал пнул его ещё раз, заставляя заткнуться. А после наклонился прямо к лицу пленника и издевательски расхохотался:

— И этот всё? Повесить, застрелить? Ха-ха-ха! Хочешь меня этим напугать? — у дроу чуть припадок не случился. Его, дроу, хотят напугать этим? Даже дети Тёмного племени знают больше об этом. — Ха-ха-ха! А что ты, вообще, знаешь о благородном искусстве причинения брови? Что ты, хуманс, можешь мне такого показать? Ну? Не молчи…

Риивал сел рядом. Дёрнул пленника за руку и лениво провёл лезвием ножа по ладони. На коже тут же заалела полоска.

— Ты ничего не знаешь о боли и смерти. Боишься её, прячешься от неё, — дров понизил голос до шёпота. — А боль, смерть нужно любить, нужно чувствовать. Не прятаться от нее за вашими железками, стреляющими палками, а любить. Боль, как твоё дитя… Ближнее её ничего нет. Почувствуй это…

Его нож медленно скользнул ниже, затем резко дёрнулся, легко отрезав одну фалангу мизинца. Через мгновение дёрнулся снова, отделив ещё один кусочек от этого же пальца.

— Чувствуешь её? Сейчас боль, как крикливое дитя, колет, царапает, — лоб у пленника покрылся мелким потом, глаза расширились, зрачки едва из орбит не лезли. — Но её всё равно нужно любить, холить и лелеять. Ведь ближе её у тебя никого нет.

Кончик ножа коснулся огрызка пальца и начал его кромсать, превращая в лохмотья.

— А сейчас она, как надоедливая псина, которая все время норовит цапнуть за ногу. Рычит, бросается, — дроу медленно, очень медленно вертит нож, раздражая рану на руки. При этом продолжал говорить тихим монотонным голосом. — Но и сейчас нужно любить боль. Что кривишься? Не любишь её?

На немца страшно было смотреть. От его холеного, наглого вида не осталось и следа. Сейчас это был раздавленный старик с всклочеными седыми волосами ибезумно выпученными глазами.

— Ты… Ты… Ты есть сумасшедший… Ты… сошёл с ума, — тряслись губы у пленника. — Так нельзя! Найн… Нельзя так делать. Это есть против законов войны… Ты военный преступник. Ты понимать это?

Риивал в ответ снова ухмыльнулся.

Ничего не говоря, вытолкнул пленника из мешка. Оглушенному, уткнувшемуся в листву, ещё и пинка добавил для понимания.

— А вот сейчас и спростим кое-кого о законах войны. Эй, доктор? Где ты там спрятался? Ты просил Гудериана, вот тебе Гудериан.

Пленника, пытавшегося подняться с колен, швырнуло вперёд, где его уже ждали. Из густой лещины как раз выступила сгорбленная фигура с тростью. Доктор Зарубин пол ночи ждал в условленном месте, чтобы свести счёты со своим врагом.

— Он твой, как и договаривались, — Риивал прислонился к дереву, и стал ждать.

— Это… он? Сам Гудериан? — старик то и дело снимал очки и начинал их протирать тряпочкой. А разглядев лицо пленника, дёрнулся. Узнал. — Он, точно он! Ах, ты, сволочь! Проклятый фашист! Помнишь меня? Помнишь тот лагерь с евреями? Помнишь шахматную партию?

Врач с неожиданной для его возраста скоростью подскочил к немцу и вцепился в него, как клещ. Жутко кричал и тряс пленника, словно тряпичную куклу.

— Помнишь, помнишь шахматы? Проклятый ариец, чтобы ты сдох! Чтобы сдох твой фюрер! — старческие кулаки бессильно стучали по спине немца. Удары слабенькие, как у ребёнка. Не мог сильнее врач, рыдал, не переставая. Нахлынули на него страшные воспоминания о супруге и совсем лишили сил. — Не помнишь, собака⁈ Не помнишь эту чертову игру? Я тебя убью! Убью! Слышишь? Ты сдохнешь, как…

Только дальше угроз старик не пошёл. Пытался, но так и не смог. Не осталось сил. Всё выплакал, всё выстрадал.

— Всё… Всё… Не могу, товарищ Биктяков, не могу. Извините меня, — врач извиняюсь развёл руками. Мол, не получилось ничего. — Я думал, что смогу… Почти год ждал, прокручивал в уме, как буду его по кусочкам резать… А как до дела дошло, ничего не смог сделать. Извини, Сарочка, извини, любимая. Я ничего не смог сделать, совсем ничего… Они ведь твари, товарищ Биктяков, — он вдруг резко повернулся к Риивалу. Уставился на него красными от слез глазами, страдальчески вытянул руки. — Вы даже не представляете, что они там творили. Никто не представляет. Это настоящие чудовища… Товарищ Биктяков, я видел… — голос врача опустился до щепота. — Целые корзины с женскими волосами. Огромные корзины, товарищ Биктяков… Они с начала брили женщин налысо, а потом сжигали в печах. Представляете, волосы для париков… — из его глаз потоком текли слезы, а он даже не пытался их остановить. — Ещё там были короба с детскими сандаликами. Вы слышите? Это были сотни и сотни детских сандаликов — маленьких, очень маленьких. Они настоящие чудовища…

Он тяжело опустился рядом с пленником, закрыл лицо руками и глухо зарыдал. Его плечи тряслись, ладони размазывали слезы. Какой к чёрту из него воин.

— Прости, Сарочка, прости меня, — продолжал рыдать старик, вытирая слезы. — Не могу я. Слышишь, не могу его убить. Знаю, что всё из-за него, но ничего не могу поделать… Рука не поднимается… Не знаю, Сарочка…