Дрожащая скала

– Во имя пресвятой девы, Ивонна, – с грустью сказал управитель, – помоги мне оказать помощь этому бедняку. Это несчастный путешественник, которому головы приклонить негде и который при этом страдает лихорадкой.

Этот призыв к сострадательности Ивонны тотчас преодолел в ней первое движение страха.

– Да, да, поможем ему, батюшка, – сказала она с участием. – До чего же у этого бедняги болезненный вид… Как он худ и бледен! Что если и добрый господин наш возвратится когда-нибудь таким же бесприютным и жалким скитальцем?

Только с большим трудом смогли старики перенести пребывающего в полном беспамятстве незнакомца в кухню и посадить его в удобное кресло к огню; другое кресло подставили ему под ноги.

– Теперь, – сказал Конан, – дай ему несколько капель своего эликсира, который так помогает от дурноты и обмороков… потом пойди, приготовь ему постель.

– С охотой бы, а ну, если сейчас приедут, как известили…

– Ничего, ничего, Ивонна, кто богат, тот должен быть и сострадателен… но я думаю вот что: почему бы нам не поместить его в моей собственной комнате? Припадок до завтра пройдет, а тогда мы подумаем, как распорядиться с ним получше.

Кухарка, не сделавши больше никакого замечания, пошла к поставцу, где помещалась провизия, и вытащила оттуда глиняный сосуд со знаменитым эликсиром, рецепт которого был сокровищем бедной старухи, который она думала завещать своим наследникам.

Между тем собака, старая, вся изувеченная и почти слепая, которая спала подле печи в углу, на своем обычном месте, уже несколько минут выражала признаки беспокойства. Она быстро подняла голову и начала вытягивать морду то влево, то вправо, как бы обнюхивая что-то, и наконец жалобно завыла.

– Смирно, смирно, Жюно! – сказал рассеянно Конан. – Молчи, негодная. Ведь это не злодей какой-нибудь, что за вздор!

Эти увещевания остались, однако, без успеха: беспокойство собаки возрастало, напротив, с каждой минутой. Она не отводила от незнакомца своих мутных, потухших, но все еще умных глаз. Лай ее усилился. Она силилась подняться на свои ослабевшие ноги, но, будучи не в состоянии встать, легла на брюхо и вертела хвостом; все ее костлявое, изможденное тело, казалось, трепетало от радости.

Подползши к незнакомцу, она стала лизать его охладевшую, неподвижно висевшую руку и пыталась прыгать; но смогла сделать только несколько конвульсивных движений и, с отчаяния, еще сильнее завыла.

Конан рассеянно смотрел на эти странные явления, когда вошла Ивонна, неся в руке чашку, в которую она налила несколько капель драгоценной жидкости. Она внимательно посмотрела на собаку, потом на незнакомца, черты лица которого на мгновение осветил солнечный луч, проникший в окно. Вдруг чашка выпала у нее из руки и разбилась вдребезги, распространив ароматический запах.

– Конан, – сказала она тихим, но внятным голосом, – ты привел в этот дом того, кто по праву мог войти сюда. Это он, именно он!

Управитель вздрогнул; эта мысль еще не приходила ему в голову.

– Что ты хочешь сказать? О ком ты говоришь? – спросил он.

– Это он, я тебе говорю… Ни ты, ни я не узнали его, но собака не обманулась. Смотри!

Бедное животное удвоило свои ласки и словно удивлялось, почему их не возвращают ему.

– Ты с ума сошла, – грубо сказал Конан. – Эта собака слишком стара для того, чтобы помнить… Не думаешь ли ты, что я менее верен и менее знаю его, чем собака?

– Это – господин, – отвечала добрая женщина торжественно. – Это так же верно, как то, что Бог нас видит и слышит!

И она тотчас пала на колени перед маленьким образом Мадонны, украшавшем угол кухни.

Конан оставался неподвижным. Его ум был слишком предубежден, воспоминания были слишком живыдля того, чтобы в этом несчастном скитальце с плешивым лбом, с худощавым лицом и в разорванном платье узнать блестящего и веселого владельца острова Лок. Время от времени он топал ногой, упорно повторяя:

– Это невозможно! Это невозможно!

Между тем больной, казалось, мало-помалу выходил из состояния бесчувственности. Он сделал несколько движений и пролепетал какие-то бессвязные слова.

Ивонна и Конан встали по обеим сторонам кресла, с нетерпением ожидая первых признаков сознания. Скоро речь больного стала членораздельнее, глаза открылись, но бедный путешественник все еще не приходил в рассудок. Он, очевидно, находился под влиянием бреда и горячки и мучился, словно под тяжестью кошмара.

– Нет, нет, нет, – шептал он, – я не буду просить милостыню… Я хочу лучше умереть! Не должен ли дворянин уметь переносить холод и голод?.. О, грудь моя! Грудь моя! Это страдание невыносимо; я заметил, что воды Темзы черны и глубоки… Пойдем на Темзу… Мне милостыня? Шиллинг! Кто у тебя просил шиллинг, тупоумный кокни[6]? Дай его нищему. А я, я французский дворянин! Я принадлежу к одной из благороднейших фамилий Бретани. Шестьдесят предков моих пало на войне в продолжение ста лет, сражаясь против Англии… Слышите ли вы это, английские собаки, вы, которые даете шиллинг дворянину?

Он скрипел зубами и с угрожающей миной на лице сжимал кулаки.

– Господин Конан, – шептала Ивонна, – вы еще сомневаетесь? Он почти признался!