Друг

— Но ты — другое дело, — продолжала она. — Вы были такими близкими друзьями, и ваша дружба длилась так долго. Как я этому завидовала. Я думала: если бы мы с ним не влюбились друг в друга, тогда у нас могла бы быть такая дружба!

Но мы ничего не могли с собой поделать. Наша любовь была так сильна, как будто ее нам кто-то наколдовал. Это оказалась одна из тех великих страстей, испытать которые дано лишь немногим, в то время как удел всех остальных — только слушать рассказы или грезить о чем-то подобном.

Даже сейчас это кажется мне любовью-легендой — такой же прекрасной, ужасной и обреченной.

Я помню, что тогда находиться рядом с вами двоими было все равно, что сидеть возле печки. И еще помню, что когда ваш брак начал распадаться, я подумала, что из-за этого кто-то из вас в конце концов умрет. До этого ты сам как-то сказал мне, что порой тебе кажется, что ты делаешь что-то запретное, даже преступное. А она, воспитанная в католической семье, была убеждена, что такая любовь, похожая на идолопоклонство, наверняка грех. И в конце концов именно это и довело твою вторую жену до отчаяния: не твои бесконечные измены, а уверенность в том, что великая любовь бывает только раз в жизни, что твои чувства к ней не могут сравниться с тем, что ты чувствовал к своей первой жене, которой, как она всегда боялась, все еще принадлежит твое сердце.

— Если бы мы только не влюбились друг в друга, — она повторяла это раз за разом. — Я только что думала об этом, сидя в такси по дороге сюда. Помнишь, как мы все его боготворили? Как мы все были исступленными поклонницами его таланта? Как нас тогда называли?

— Литературной семьей Мэнсона[59].

— О господи, да. Брр! Как я могла забыть.

Помнишь, как мы благоговейно внимали каждому твоему слову, как бежали и покупали каждую книгу и каждый альбом, о которых ты нам говорил?

Помнишь, как все, что мы писали, было только жалким подражанием тому, что писал ты?

Помнишь, как ты заставил нас поверить, что когда-нибудь тебе присудят Нобелевскую премию?

Теперь он стал просто еще одним мертвым белым мужчиной.

— Он хорошо писал, — говорю я. — Лучше и успешнее, чем большинство других писателей.

— Но я слышала, что последние года два он почти ничего не писал.

— Это верно.

— Неужели он казался настолько подавленным? Он что-нибудь об этом говорил? Я спрашиваю не из праздного любопытства, это действительно не давало мне спать по ночам. И почему он бросил преподавать?

Я повторяю ей все твои жалобы, которые не слишком-то отличались от того, что мы каждый день слышим от других преподавателей: теперь даже выпускники лучших университетов не могут отличить хорошее предложение от плохого, никому в современных издательствах больше нет дела до того, как написана та или иная книга, книги умирают, литература умирает, а престиж писателя упал так низко, что остается только диву даваться, почему в наши дни все вплоть до бабушек тщатся что-то написать, считая, что это непременно принесет им славу.

Я рассказываю ей, как ты потерял веру в предназначение художественной литературы — ведь теперь никакой роман, как блистательно он ни был бы написан, каких бы ни содержал идей, уже не оказывает на общество сколько-нибудь значительного воздействия, и теперь уже невозможно даже представить себе чего-либо похожего на то, что заставило Авраама Линкольна сказать Гарриет Бичер-Стоу[60], когда они встретились в 1862 году:

— Так это вы — та маленькая женщина, которая начала такую большую войну?

Если Авраам Линкольн действительно это сказал.

И тут я вспоминаю о твоем интервью.

Как странно, что я вообще могла про него забыть, даже на время. Ты дал это интервью, которое, вероятно, стало для тебя последним, для первого номера нового литературного журнала, основанного на Среднем западе.

В этом интервью ты предрек, что среди писателей скоро начнется волна самоубийств.

— И когда же, по вашему мнению, это произойдет?

— Скоро.

Я помню, что была удивлена, когда ты ничего не сказал мне об этом интервью, которое я, вероятно, так бы и не прочла, если бы мне его не отправил на почту еще один мой друг.

Я не стал говорить тебе о нем, потому что был смущен. Позднее я понял, каким оно может показаться мелодраматическим и полным жалости к себе. Перед тем, как дать его, я немного выпил.

Я помню, что интервьюер задал тебе обычный в таких случаях вопрос о твоей аудитории, о том, представляешь ли ты себе какого-то конкретного читателя, когда пишешь очередную книгу. Тогда ты пустился в рассуждения об отношениях между писателем и читателем и о том, как эти отношения изменились. Когда ты был молодым писателем, кто-то сказал тебе:

— Никогда не исходи из предположения, что твой читатель менее умен, чем ты сам.