Друг

Читайте предложения, которые написали, вслух, гласит совет, и вы услышите, что именно звучит не так, что именно написано плохо. Я это слышу, слышу. То, что звучит не так, то, что написано плохо. Я все слышу. Ничуть не лучше, чем когда читаю написанное мною про себя. Я складываю руки на столе и кладу на них голову. Тычок носом. Лай. Я поворачиваю голову. Взгляд Аполлона глубок, неумело купированные уши навострены. Он облизывает мое лицо и снова делает ту же серию шагов и наклонов головы, что и прежде. Потом виляет хвостом, и я в тысячный раз думаю: какое же бессилие и досаду, должно быть, испытывает собака, предпринимая нескончаемые усилия, чтобы ее понял человек. Я пересаживаюсь с кресла перед столом на диван. Аполлон смотрит на меня, морща лоб. Когда я усаживаюсь, он подходит и садится передо мной. Глаза в глаза. О чем думают собаки, когда видят, что кто-то плачет? Это породу разводят, чтобы они успокаивали людей, и они успокаивают. Но как же их, наверное, озадачивает вид человека, который чувствует себя несчастным. Мы, люди, существа, умеющие наполнять свои блюда так часто, как нам хочется, таким количеством еды, какое только захотим, умеющие выходить из дома, когда заблагорассудится и идти куда угодно — мы, не имеющие хозяина, которого надо бесконечно ублажать и слушаться, — так какого же черта?

Из стопки книг на журнальном столике я беру «Письма к молодому поэту» Рильке, книгу из обязательного списка литературы для одного из моих курсов, и начинаю читать ее вслух. Прочитав несколько страниц, я вижу, что Аполлон, наполовину открыв пасть, улыбается — я часто вижу это выражение на мордах других собак, но на его морде — и это меня беспокоит — оно до сих пор появлялось редко. Я продолжаю читать, и он ложится на пол, накрыв своим телом мои ступни и прижавшись к моим голеням. Голову он опускает на лапы и скашивает на меня глаза всякий раз, когда я переворачиваю страницу. Его уши движутся в ответ на мои интонации и модуляции моего голоса. Это напоминает мне поведение кролика, который садился у динамика стереосистемы, когда из него звучала музыка. Но Аполлон явно никогда не испытывал удовольствия от музыки, которую я для него играла, его ничто не утешало, не умиротворяло: ни музыка, ни массаж, но сейчас он умиротворен, его утешило мое чтение. И я продолжаю читать — так четко и с таким выражением, как читала бы кому-то, кто может понять каждое мое слово. И я тоже нахожу это умиротворяющим: лирическая проза, которую я читаю, и теплое, тяжелое, чуть заметно вздымающееся в такт дыханию тело на моих ногах.

Я хорошо знаю эту небольшую книжку: десять писем, адресованных студенту, который написал Рильке, спрашивая совета, когда самому классику было всего двадцать семь лет. В своем восьмом письме он изложил свое знаменитое толкование сказки про Красавицу и Чудовище. «Возможно, все драконы в нашей жизни — это принцессы, которые только и ждут, когда мы совершим какой-то поступок, всего один, полный красоты и отваги. Возможно, все, что нас пугает, это по глубинной сути своей что-то беззащитное, нуждающееся в нашей любви». Эти слова часто цитируют или перефразируют, включая эпиграф к недавнему фильму «Белый бог»: «Все ужасное — это нечто, нуждающееся в нашей любви».

Берегись иронии, не обращай внимания на критику, полагайся на то, что просто, изучай то в этом мире, что невелико и непритязательно, делай то, что трудно, именно потому, что это трудно, не ищи ответов, а вместо этого получай удовольствие от вопросов, не беги от печали или подавленности, потому что, возможно, это и есть условия, необходимые тебе для того, чтобы работать. Ищи уединения, прежде всего, ищи уединения.

Я читала советы Рильке так часто, что знаю их наизусть. Когда я прочла эти письма в первый раз — примерно в том же возрасте, в котором был Рильке, когда писал их, — я чувствовала, что они обращены ко мне в такой же степени, как и к тому, кому они адресовались, что все эти чудесные советы предназначены для любого, кто хочет стать писателем.