Друг

Вчера мы планировали наше будущее, рассказывала она, а на следующий день его уже не стало. Поначалу я думала, что это мой долг по отношению к памяти — сделать все возможное, чтобы попытаться его понять. Но потом я осознала, что это было бы неправильно. Он выбрал молчание. Причина его смерти осталась тайной. И в конце концов я решила оставить ему его молчание. Его тайну.

Я говорю о владеющем мною чувстве, что я живу, одной ногой стоя на территории безумия, об искажениях реальности, о тумане, иногда окутывающем меня, таком же обескураживающем, как амнезия. (Что я делаю в этой аудитории? Почему в этом зеркале мое лицо выглядит таким странным? Неужели это написала я? Что я могла иметь в виду?)

Я говорю о том, что сколько бы времени я ни спала, я чувствую себя измотанной. О том, как часто я на что-то натыкаюсь или что-то роняю или спотыкаюсь на ровном месте. О том, как схожу с обочины прямо под колеса проезжающего автомобиля, который непременно сбил бы меня, если бы кто-то из стоящих со мною рядом не оттащил меня назад. О тех днях, когда я ничего не ем и о тех, когда я не ем ничего, кроме фастфуда. О моих нелепых страхах: что если в здании где-то есть утечка газа и оно взорвется? О том, что я часто что-то теряю или кладу не туда и потом забываю, куда положила. О том, что я забываю заполнить налоговую декларацию.

— Все это проявления психического симптомокомплекса, вызванного потерей близкого человека, — говорит психотерапевт, хотя я знаю это и без него. Доктор Очевидность.

Но знаешь, Аполлон, после четвертого или пятого сеанса мне кажется, что я начинаю чувствовать себя немного лучше.

Еще кое-что о Витгенштайне. Как вспоминает физик Фримен Дайсон[72], который посещал Витгенштейна в Кембридже в 1946 году, если в лекционном зале осмеливалась появиться женщина, он замолкал и молчал, пока до нее не доходило, что она должна уйти.

— Я с каждым днем становлюсь все глупее и глупее. — Дайсон слышал, как философ однажды несколько раз тихо пробормотал эти слова.

Во всяком случае, в том, что касалось женщин.

Если вы испытываете соблазн слишком довериться великому мужскому уму, то вспомните вот что: он посмотрел на кошек и объявил их божествами. Он посмотрел на женщин и спросил: «А люди ли они?» А потом, когда ответ на этот трудный вопрос был дан, задал другой: «Но есть ли у них души?»

Дело не в том, что я не могу сказать, что я чувствую. Мне недостает тебя. Мне недостает тебя каждый день. Сильно недостает.

Еще одна пауза, на сей раз, для того чтобы поразмыслить над тем, что Витгенштейн имел в виду под «прекрасной жизнью»?

И для того, чтобы посочувствовать его сестре Гретль: три брата и муж, которые покончили с собой.

Я рассказываю психотерапевту о тех странных моментах, которые я испытала, когда только что услышала весть о твоей смерти и когда думала, что это какая-то ошибка. Ты исчез, но не умер. Вроде как просто пропал без вести. Вроде как ты решил сыграть с нами какую-то ужасную ребяческую шутку. Ты пропал без вести, но не умер. Что означало, что ты можешь вернуться. Ты можешь вернуться, а раз можешь, то, разумеется, вернешься. Это было похоже на тот краткий период много лет назад, когда я думала, что все дело в стрессе или усталости или в какой-то странной фазе жизни, которая скоро закончится, и когда эти проблемы, в чем бы они ни заключались, останутся позади, моя красота ко мне вернется.

Позднее я ловила себя на том, что часто вспоминаю финальную сцену из фильма «Гудини»[73]. Я говорю о старой версии, снятой в пятидесятые годы с Тони Кертисом[74] в главной роли, которую я видела по телевизору, когда была еще подростком. В этой финальной сцене Гудини, прославившийся на весь мир своими потрясавшими воображение трюками, умирает, пытаясь освободиться из резервуара с водой, в который его поместили головой вниз, зажав ноги в колодки. Он уже не раз успешно выполнял этот трюк с освобождением из Китайской водяной камеры пыток, но на сей раз он, хотя публика об этом и не подозревает, слаб и страдает от боли, причиняемой ему лопнувшим аппендиксом.

Умирая, великий иллюзионист, обещает своей жене: «Если есть хоть какой-то способ это сделать, я вернусь».

От этих слов меня тогда мороз продрал, и они волнуют и сейчас.

Несмотря на то что я прекрасно знаю, что на самом деле Гудини умер на больничной койке и что его последними словами были: «Я устал от борьбы».

Я извлекаю из глубин памяти еще одно воспоминание. На этот раз я намного младше — я еще ребенок. Празднование дня рождения одной из моих подруг проходит в большом сизо-сером викторианском особняке, который мне кажется замком, наводящим ужас. Мы играем в прятки, и я вожу. Я кончаю считать и убираю руки с глаз. На дворе зима, день близится к вечеру, и весь свет выключили ради игры. Дом, всего несколько минут назад полнившийся ярким светом и весельем, превратился для меня в гробницу. Позднее мне рассказали, что первые, кто вышли из укрытий, чтобы посмотреть, как там дела, обнаружили меня лежащей ничком на ковре.