Друг

— Что лишает твою работу смысла, если писательским трудом тебе нужно зарабатывать на жизнь. По сути дела, если принять эти правила, только богатые могли бы позволить себе писать то, что им хочется. Для меня единственный серьезный вопрос во всем сказанном — это способна ли небеллетристическая литература вроде той, которую пишет Алексиевич, быть не хуже беллетристической. Сам я склонен согласиться с Дорис Лессинг, которая считала, что воображение лучше помогает доискиваться до правды. И я не согласен с представлением о том, что художественной литературе уже не под силу описать действительность. Я бы сказал, что проблема состоит в другом. Я заметил в своих студентах еще кое-что — какими самодовольными ханжами они стали, как они теперь нетерпимы к любой слабости писателя, к любому недостатку его характера. При этом я говорю вовсе не об очевидном расизме или женоненавистничестве, а о любом мелком проявлении бесчувственности, предвзятости или каких-то психологических проблем, неврозов, завышенной самооценки, одержимости или о вредных привычках — словом, о любой странности. Если какой-нибудь писатель не производил при жизни такого впечатления, чтобы мои студенты захотели бы иметь его в качестве друга, а это неизменно означало бы прогрессивные взгляды и правильный образ жизни, то к черту его, к черту! Как-то раз вся моя группа в полном составе согласилась с тем, что неважно, насколько велик был Набоков как писатель и что произведения такого человека, как он — а они считали его снобом и извращенцем, — не должны фигурировать в чьем-либо списке рекомендованной литературы. Они полагали, что романист, как и любой приличный гражданин, должен подчиняться общепринятым правилам, а представление о том, что человек может писать все, что хочет, независимо от чьих бы то ни было мнений, казалось им чем-то немыслимым. Разумеется, в рамках подобной культуры литература не может выполнять своих задач. Меня огорчает, что писательство теперь стало настолько политизировано, но мои студенты голосуют за это обеими руками. Собственно говоря, некоторые из них хотят стать писателями именно из-за этого. А если против чего-то из этого ты возражаешь, если пробуешь говорить с ними, например, об искусстве ради искусства, они затыкают уши и обвиняют тебя в попытке говорить с ними в снисходительной профессорской манере. Поэтому-то я и решил не возвращаться к преподаванию. Я не хочу слишком предаваться жалости к себе, но если ты настолько не вписываешься в превалирующую культуру и ее темы, то какой смысл преподавать?

Чтобы не быть слишком жестокой, она молчит о том, что студентам не будет его недоставать.

— Как бы то ни было, мне жаль, что ты бросила эту работу, — говорит он. — Ты же знаешь, я хотел, чтобы ты ее дописала.

— Честно говоря, — отвечает женщина, — на это была еще одна причина. Я отвлеклась — начала писать кое-что другое.

— О чем?

— О тебе.

— Обо мне? Как странно. С какой стати тебе захотелось написать обо мне?

— Ну, я этого, в общем-то, совсем не планировала. Были Рождественские дни, и я случайно еще раз посмотрела фильм «Эта прекрасная жизнь». Уверена, что ты его видел.

— Да, много раз.

— И ты знаешь сюжет. Джимми Стюарту, вернее, его герою Джорджу Бейли, не дает совершить самоубийство ангел, который показывает ему, как много потерял бы мир, если бы его никогда не существовало. Я сидела и смотрела этот фильм вместе с Джипом — я держала пса на коленях — и, разумеется, думала о тебе. Я хочу сказать, что все время думала о тебе после того, как услышала, что случилось, гадая, все ли с тобой будет в порядке. (Тут мужчина невольно переводит взгляд на цветы на подоконнике.) И я начисто позабыла про фильм и начала представлять себе, что случилось бы, если бы не спасли тебя. Ведь это, в конце концов, было чистым везением — или, может быть, у тебя действительно есть ангел-хранитель. Так или иначе, я не могла об этом не думать. Что, если бы тебя не нашли вовремя? И я поняла, что писать нужно именно об этом.

Если мужчина и казался бледным раньше, то сейчас он делается белее бумаги.

— Я не ослышался? Пожалуйста, скажи, что это не так.

— Прости. Мне следовало сказать тебе, что это будет художественное произведение. Я изменила всех действующих лиц, так чтобы их нельзя было узнать.

— Ой, да ладно. Ты думаешь, я не знаю, что это значит? Ты изменила мое имя.

— Собственно говоря, я не использовала имен. Я никому не дала имени. Кроме пса.

— Кроме Джипа? Ты пишешь и про Джипа?

— Ну, его там зовут не Джип. В книге есть пес, и он важный персонаж. И у него есть имя — Аполлон.

— Не слишком ли громкое имя для карликовой таксы?

— Он больше не такса. Как я уже сказала, это художественное произведение, в нем все изменено. Нет, не все. Например, я не стала выбрасывать деталь о том, что ты нашел его в парке. Ты же знаешь, как это работает. Берешь некоторые вещи из жизни, придумываешь другие, рассказываешь уйму полуправды и уйму полулжи. Так что Джип превратился в дога. А тебя я сделала англичанином.

Мужчина стонет: