Друг Бенито

Беннет освободил себе утренние часы, чтобы смотреть, как работает Пенни, а в полдень возвращался проводить занятия. Мастерская располагалась на забитой улице в Сильвер-спрингз — большая просторная комната с потолком на высоте двадцати футов и огромными окнами, выходящими на север. Дом был старый, половицы в нем потрескивали. В воздухе висела угольная пыль и запах скипидара. Повсюду попадались вазы, сухие цветы, фарфоровые фигурки, складки ткани — антураж для натюрмортов. Беннет садился на стул у задней стены и смотрел на работу Пенни и ее коллег. Он наблюдал, как она изучает свою модель, как выбирает цвета и как хмурится, как склоняет голову, разглядывая работу. Посреди работы она делала перерыв, подходила к Беннету и улыбалась, ничего не говоря. Они выходили из мастерской и медленно шли скрипучим коридором мимо старого лифта с открывающейся вручную дверью. По вторникам и пятницам приходил Гонт критиковать работы. Приземистый, бородатый, лет пятидесяти, Гонт подходил к каждому мольберту, бросал несколько слов и шел к следующему. Ученики ловили эти слова, затаив дыхание.

Через месяц Беннет увидел один портрет работы Пенни. Это была тонкая пастель, изображающая девочку с куклой. Глаза у девочки были влажны, будто от плача, но в то же время казалось, что она прячет улыбку. Она была живой. Портрет был заброшен. Он загибался по краям, и пастель по углам осыпалась. Можно мне его вставить в рамку? спросил Беннет. Зачем? ответила Пенни и бросила портрет за радиатор вместе с другими. Она никогда свои работы не обрамляла и не выставляла.

Иногда они встречались по вечерам в ресторане. У них было любимое место — под землей, в Джорджтауне. Там было три маленьких зала, обвешанных по стенам книжными полками, как частная библиотека. Стены были кирпичные, прохладные, и придавали красноватый оттенок озаренному свечами воздуху. Пенни и Беннет садились возле деревянного стола, пили фруктовый сок и заказывали обед, а потом говорили о живописи. Однажды он попросил ее что-нибудь для него нарисовать. Она возразила, что свет неровный, но он настаивал, и наконец она сказала, что нарисует его портрет. Он пересел на ту сторону стола и застыл неподвижно, а она стала зарисовывать его голову и плечи. Впервые она смотрела прямо на него. Она держала карандаш для набросков и работала очень медленно, прерываясь, когда тени прыгали в дрожащем свете, но она терпеливо ждала, пока свет выровняется и продолжала работать. Вокруг шептались люди и подходили к их столику. Простите, вежливо говорила Пенни, я не люблю, когда на меня смотрят. Он улыбался ей и брал ее за руку, и она была очень красива при свете свечей. Расскажи мне о своей работе, попросила она. Нет, в самом деле, расскажи. Он начал объяснять детали. Она несколько минут послушала и сказала: У тебя серьезная работа, Беннет. Он знал, что она не поняла, о чем он говорит, но поверил ей.

Он пригласил ее в Балтимор. Нет-нет, я не могу, сказала она, мотая головой и глядя в стол. Но она стала разрешать ему отвозить ее домой, в квартиру на Ламонт-стрит возле военной верфи. Он никогда не входил туда. Они сидели в машине и смотрели на качающиеся уличные фонари, выглядывающие из листвы, и ее голова лежала у него на сгибе руки. Иногда они включали радио, очень тихо, и слушали джаз. И так часов до десяти-одиннадцати вечера.

Однажды поздно ночью, когда Беннет не мог заснуть, он ей позвонил. Он сказал, что должен ее видеть. Она что-то ответила сонным голосом, он прыгнул в машину и приехал к ней домой. Не останавливаясь на светофорах. Когда он вошел, она была одета в белый хлопчатобумажный халат. Она шепнула, что надо тихо, потому что ее соседка спит. Они сели на диван, и Пенни заплакала. Ты просто держи меня, сказала она. Я больше не могу это выносить, сказал Беннет. Я знаю, ответила она. Они посидели молча, просто держа друг друга в объятиях. Потом она взяла его за руку и повела к себе в комнату. На следующее утро она разрешила ему дать ей те двести долларов, которые были нужны, чтобы выкупить из ремонта ее машину.