Друг человечества

Когда молодой человек сказал, что она просто откинулась на спинку кресла и потеряла сознание, Эмми вздохнула с облегчением и закрыла глаза Немного оправившись, она попросила, чтобы ее отвели наверх, но перед уходом судорожно и многозначительно сжала руку Септимуса.

При всей его неискушенности этот молящий взгляд и пожатие руки сказали Септимусу многое — что Эмми доверяет ему и надеется на него — и отчасти объяснили причину ее обморока. Снова он стоял одинокий и растерянный в этой маленькой гостиной, запустив пальцы в растрепанные волосы и озираясь по сторонам, словно ждал озарения свыше. Но оно не осеняло его, и, не зная, что делать, он бессознательно, следуя мужской привычке держать в порядке все, что напечатано, принялся складывать газетные листы, разглаживая их там, где они были смяты рукой Эмми. И тут ему бросились в глаза строки, от которых он вздрогнул и растерянно уставился в газету. То было объявление о бракосочетании Мордаунта Принса, состоявшемся в британском консульстве в Неаполе.

Какая гнусность! Какое низкое коварство! Впервые в жизни Септимус столкнулся лицом к лицу с мужской непорядочностью. Читать об извращенности людской природы в «Полицейских ведомостях» — это одно, но видеть, как она черной тенью упала на жизнь близкого человека, — совсем другое. Он ужаснулся. Мордаунт Принс совершил тяжкий, смертный грех. Он похитил любовь девушки и низко, подло бросил ее, продолжая обманывать до последней минуты. Септимусу и в романах любовник, который целует, а потом бросает, внушал только отвращение. Человек же, поступивший так в реальной жизни, представлялся ему невероятным негодяем. У него щемило сердце, когда ему вспоминались глазки-незабудки Эмми, превращавшиеся в сапфиры, когда она пела хвалу этому мерзавцу. Септимус стискивал кулаки, перебирая в памяти все бранные слова, какие только были в его скудном лексиконе. Боясь столкнуться с Зорой в таком возбужденном состоянии, чтобы как-нибудь не выдать ей злосчастной тайны Эмми, он сунул газету в карман и побежал домой.

У себя дома, перед затопленным камином, молодой человек долго ломал голову над тем, как ему быть дальше. Что-то необходимо было делать. Но что именно? Вырвать Мордаунта Принса из объятий невесты и притащить его, раскаивающегося, сюда, в Нунсмер? Но какой толк был бы от этого, если западная цивилизация открыто не признает полигамии? Съездить в Неаполь и проучить подлеца? Это уже лучше. Чудовище вполне заслуживает наказания. Но как такие вещи делаются? Септимус был так неопытен! Он смутно представлял себе, что в подобных случаях мерзавца бьют хлыстом. Но каким должен быть хлыст? Если обыкновенный, охотничий, то он бьет не больнее трости, — пожалуй, тростью или палкой даже лучше… Если взять настоящий ременной бич, так он громоздкий, его неудобно носить с собой; и ударить им можно, только замахнувшись издали, щелкая, как наездники в цирке. Возможно, специальные хлысты для таких случаев есть на складах армии и флота? Нужно, чтобы хлыст был длинный, фута в три, гибкий и суживающийся на конце. Фантазия Септимуса уже бессознательно работала над новым изобретением. Ему виделся карающий бич из тончайших, гибких, искусно переплетенных между собой стальных проволочек… И когда воображаемый бич был уже совсем готов, Септимусу пришло в голову, что он еще не решил, как ему быть сейчас. Немного смущенный этим, он снова стал думать.

Так прошло несколько часов. Ничего не придумав, Септимус вздохнул, попробовал искать утешения в фаготе, но, сыграв несколько тактов «Энни Лори», поставил несносный инструмент обратно в угол и пошел гулять. Ночь была звездная, морозная. В Нунсмере царило безмолвие, как в Вифлееме[6], и звезда горела низко на востоке, над самым горизонтом. А вдали, по ту сторону выгона, светился одинокий огонек в окнах домика викария: старый викарий, в то время как все его прихожане уже спали, трудился над воскресной проповедью. Земля утопала во мгле, и только небо было ясным.

На дороге Септимус не видел ни души; на выгоне тоже ему не встретился даже хромой ослик. Из какой-то невероятной дали слабо донесся свисток паровоза, и после него, казалось, еще гуще стала тишина. В ушах Септимуса гулко отдавались его же шаги по хрустящей, подмерзшей траве. Но и темнота, и тишина были ему приятны — они как нельзя лучше гармонировали с беззвездной тьмой в его душе. Септимус шагал, углубившись в туманные фантазии, заменявшие ему мысли, — как всегда, не замечая времени. Один раз он остановился на краю пруда и, присев на скамью, курил трубку, пока холод не заставил его встать. Повинуясь инстинктивной потребности услышать хоть какой-нибудь звук, молодой человек поднял камень и бросил его в воду. Зловещий всплеск заставил Септимуса вздрогнуть, и он снова отправился, как призрак, бесцельно скитаться в темноте.