Друг другу вслед

— Встречал, и не раз, — рассказывал он о Дутове. — Какой с виду? Небольшого роста, плотный. Волосы на полвершка и усы, непременно в синей рубахе с генеральскими погонами: званье-то сам себе присвоил, раньше гулял в полковниках… Да, так вот, зимой прикатил в станицу Уртазынскую, говорит мне: «Собирай сход!» — «А зачем, спрашиваю, и кто ты будешь?» — «Атаман Дутов!» — гордо так. «Эге, думаю, ворон-то в наших руках!» Собрались. Атаман вылезает в круг, тары-бары, но куда там. Хлопцы к нему: «Нечего толковать с контрой, арестовать и — в Магнитную, до штабу!» Один он был, то и спасло. Старичье расшипелось, в силу своей заскорузлости. Выпустили! Он, ясное дело, смотался в тот же час… Потом все-таки собрал по закрайкам тыщи две-три. Налетал по ночам, крошил направо-налево. У Красинской поймали его в западню и раздавили было, но дождь, грязь непролазная помогли ему. Выскочил и наш обоз потрепал, пострелял раненых, на такое он горазд, сволочь. У Бриенской настиг его Блюхер Василь Константинович. Вторую колонну вел Николай Каширин, Иванов брат. Восемнадцать часов кусался атаман, потом деру в степь. Вырвался сам-пят, как в воду канул…

В дверь застучали с силой. Вошли несколько казаков с красными полосками на фуражках, с шашками наголо.

— Что случилось? — спросил Горшенин.

— О том надо спросить у вас, реквизиторы чертовы. Нахапали добра! Именем революции вы арестованы. Кто из вас Точисский?

— Нет его, ушел на квартиру.

— Да вы, ребята, никак белены объелись? — вмешался Игнат.

— Кто таков?

— Он и я от Богоявленского штаба.

— Проверим.

Выходя, Горшенин только бровью повел на Саньку Волкова, на телефонный аппарат.

Шли по плотине, оступаясь на выбоинах. Горшенин попытался было узнать у конвоиров, по чьему приказу они действуют, но те ответили суровым окриком. Густела пальба, перекатываясь из конца в конец поселка. Через дорогу промелькнул Овсянников в разорванной нательной рубахе, за ним гнался с примкнутым штыком губастый детина. Топот ног, выстрел, захлебнувшийся смертный крик… Поодаль, у конторского жилого дома, оцепленного кавалеристами, в отблеске огней колыхалась толпа.

— Точисскова-а-а! — кричали из толпы. — Пусть выйдет и ответит, куда собрался драпать с золотом… Ага, как людей подводил под расстрел!

— Ох, Павел! — вырвалось у Горшенина. Казак слегка подтолкнул его дулом вперед.

Арестованные, их набралось больше десятка, сидели в угловой комнате дома купца Плотникова, занятого под каширинский штаб, за окованной дверью.

— И Крутов наверняка поблизости бродит! — сказал в сердцах Горшенин.

— Что ты заладил: Крутов, Крутов. Разве мало других?

— Слепые вы котята!

Перед рассветом загремел засов, и порог переступила молодая заводчанка. Горшенин замер при виде жены.

— Раненько ты, но все равно здравствуй… — Он усадил ее на подоконник, сумрачно потоптался. — Чем порадуешь?

— Вот, передачу комендант разрешил. Хлеб, десяток яиц, луковица, соль… — Она отвернулась, сдерживая слезы.

— Спасибо. — Он пошарил в карманах, чертыхнулся. — Ты вот что, жена. Принеси курева, и побольше. Кончилось у всех.

— Ладно, — шепнула она и вдруг подалась к нему. — Коль, это очень серьезно?

— Пустое. Отдохнем до утра, а там…

— Но, говорят, беда с председателем. Подошел к окну с лампой, а из толпы… Овсянникова сама видела, исколот штыками…

— Ступай, жена. О куреве не забудь.

Игнате горечью посмотрел на дверь… Ехали за подмогой, оказались под замком… Свои на своих! Он с трудом превозмог оцепенение, вслушался в слова Горшенина: тот, покружив по комнате, подсел к усачу, опять вспомнил о Крутове.

— Давненько я его приметил. На первый взгляд, ничего особенного… Отец-мать крестьянствовали при заводе, сам в молодые лета вкалывал на волочильно-гвоздарной фабрике. И солдатчину не миновал, правда, не в окопах, а письмоводителем у оренбургского воинского начальника. К старикам наведывался на своей тройке, багровый ошеек, пузо вперед… И вдруг обрезало, перед самым носом. Не стало ни начальника, ни подношений. Зимой притопал на завод, на ту же волочильню-гвоздарню, где обитал когда-то. Помню, вместе вступали в партию. Пока ждали своей очереди, разговорились. «Дескать, беспартийный сейчас все одно что ноль без палочки, — говорит он. — Оттого и записываюсь!» Меня в жар кинуло. «А как насчет большевистской программы?» — спрашиваю. «Смутно, — отвечает, — единственная надежда — Варфоломеевич ваш, человек образованный, из полковничьей семьи, не даст разгуляться насилию». «Ты что ж, против диктатуры народа над кровососами? Он знай твердит: «Общее согласие — вот моя программа, на том стою и стоять буду. Чтоб гражданин — он, ты, я — чувствовал себя вольготно, сам себе царь и бог!»

— Чего ж цацкались? Гнали б в шею, — заметил Игнат.

— Ты ведь знаешь нашего Павла Варфоломеевича. Поставили вопрос ребром: гнать из партии, как саботажника и прихвостня буржуазии. Председатель подумал и говорит: «Нет, расправы не допущу. Человек должен сам постигнуть, на чьей стороне правда. Наш долг — убедить его. К тому же Крутов не таится подобно другим, открыто высказывает свою программу».