Друг и лейтенант Робина Гуда

— Что слышно, хозяйка, у вас в городке? —

Старуху спросил Робин Гуд.
— Я слышала, трое моих сыновей
Пред казнью священника ждут.

— Скажи мне, за что осудил их шериф,

За что, за какую вину:
Сожгли они церковь, убили попа,
У мужа отбили жену?

— Нет, сударь, они не виновны ни в чем.

За что же карает их суд?
За то, что они королевскую лань
Убили с тобой, Робин Гуд.

— Я помню тебя и твоих сыновей.

Давно я пред ними в долгу.
Клянусь головою, — сказал Робин Гуд, —
Тебе я в беде помогу!

«Робин Гуд и шериф»

(перевод С. Маршака)

В такой зябкий и мокрый день все лесные птицы примолкли, забившись в гнезда, и голос Робина Локсли прозвучал над Лисьим Яром почти в полной тишине:

— Нет. Я не сумасшедший, чтобы соваться сейчас в Ноттингем. Я не Господь Бог и не архангел, разбивающий оковы огненным мечом. Я не могу вызволить твоих сыновей из темницы.

Вдова Хемлок поднялась с колен — медленно и неловко, потому что ее суставы ныли от холодной влаги травы, и высвободила локоть из пятерни Маленького Джона, который помог ей подняться. Дождь, сыпавший с перерывами уже четвертый день, недавно стих, но все равно в лесу было немногим суше, чем на дне реки.

Нахохлившиеся под своими серо-зелеными плащами разбойники имели сейчас такой жалкий вид, что трудно было поверить, будто голова каждого из них оценена в немыслимую кучу денег. Даже половина того, что было обещано за одного из этих бродяг, сделала бы богачом любого жителя Руттерфорда… Или, скорее всего, сделала бы его покойником, позарься он на награду шерифа, как это уже случилось с шестерыми лесниками из Папплвика и с теми их товарищами, которые пытались отомстить за бойню на поляне Великого Дуба.

Почти весь июль в лесу шла ожесточенная, скрытая в глухих урочищах война аутло со стражами леса, а ко дню Святого Петра на старом кладбище Блидворса за церковью Святой Марии прибавилось семь новых могильных плит с вырезанными на них луками — мест последнего успокоения лесников. Восьмую могилу отмечал только большой камень, но разбойники заставили настоятеля церкви освятить ее так же, как остальные. Лесные стрелки выбрали для могилы Вилла Скарлета место под большими тисовыми деревьями, которые давали самые лучшие ветви для луков, и монах Тук после заупокойной службы пропел над простым надгробьем еще несколько псалмов, добавив к ним любимую песню Скарлета о пастушке Розамунде.

Смерть Скарлета и Тома Скотта, старейшины блидворских лесников, завершила войну «псов» и «волков». Теперь Шервудом почти всецело владели «волчьи головы», а десять шиллингов серебром, обещанные когда-то Робином Локсли каждому из королевских лесных стражей, достались семьям тех из них, кого похоронили за церковью Святой Марии. Выжившие удовольствовались половиной суммы, сочтя ее по-королевски щедрой платой.

Сам король наверняка снял бы своим продажным слугам головы с плеч, прознай об их сделке с бандитами, — но где он был сейчас, грозный владыка Англии, Нормандии, Анжу и Аквитании, Ричард Львиное Сердце? До сих пор бряцал цепями в темнице германского императора… Зато лучники Робина Гуда могли скрываться за каждым деревом, и их колчаны всегда были полны стрел, а мошна — серебра.

Великий Королевский Путь на Йорк никогда не пустел, и как ни разбрасывал странный главарь разбойников пенни и шиллинги по окрестным деревням, его казна не оскудевала.

Да, Робин Локсли и впрямь вел себя очень странно… Настолько странно, что многие считали его сумасшедшим. Святые угодники, по английским лесам и дорогам всегда шастали объявленные вне закона отчаявшиеся бродяги, лишившиеся домов вилланы, разоренные сокмены, беглые сервы! А когда новоиспеченный король Ричард принялся выколачивать из англичан деньги на крестовый поход, таких изгоев стало еще больше, и зачастую они сбивались в стаи, как волки в голодный год. Их банды были куда опаснее волчьих стай, и расправлялись с ними безжалостней, чем с волками: едва ли какая-нибудь из больших и мелких шаек, объявлявшихся за последний десяток лет в Ноттингемшире, сумела пережить хотя бы одну зиму… Но несколько аутло под предводительством йоркширца Робина Гуда хозяйничали в Шервуде уже второе лето, более того — вели себя так, будто являлись сюзеренами всей округи!