Друг моей юности

Анита задумалась о том, не сглупили ли они. Может, хватили через край? Они рассердили Руэла – вдруг теперь он будет питать к ним отвращение, неприязнь, совсем как к Терезе? Аните было стыдно, она раскаивалась – и в то же время думала, что Руэл несправедлив. Она скорчила рожу, опустив углы рта, чтобы поделиться своими чувствами с Марго. Но та не смотрела на нее. Она постукивала кончиками пальцев друг о друга, застенчиво и цинично глядя в затылок Руэлу.

Анита проснулась ночью от удивительной боли. Сначала она подумала, что ее разбудила какая-то катастрофа – дерево упало на дом или языки пожара прорвались через настил пола. Учебный год уже подходил к концу. Аните было нехорошо вчера вечером, но вся семья жаловалась на плохое самочувствие, объясняя его запахом краски и скипидара. Мать Аниты перекрашивала линолеум, как делала каждый год примерно в это время.

Анита так вскрикнула от боли, еще не полностью проснувшись, что разбудила всю семью. Отец сказал, что не стоит звонить доктору в такую рань, но мать все равно позвонила. Доктор велел везти Аниту в Уэлли, в больницу. Он сделал операцию и удалил прорвавшийся воспаленный аппендикс – еще несколько часов, и Аниту уже не спасли бы. Несколько дней после операции ей было очень плохо, и она провела в больнице почти три недели. К ней пускали только мать, и лишь в последние несколько дней разрешили приходить другим людям.

Вышла драма с участием всей семьи. Отцу Аниты было нечем заплатить за операцию и пребывание дочери в больнице, и ему пришлось продать надел земли с рощей сахарных кленов. Мать приписала себе (по праву) заслугу спасения жизни дочери и с тех пор рассказывала об этом до конца жизни, часто добавляя, что пошла против приказа мужа. (На самом деле это был не приказ, а просто мнение.) Она так себя зауважала, что ее охватила тяга к независимости и она начала водить машину, чего не делала уже многие годы. Она приезжала в больницу каждый день после обеда и приносила Аните семейные новости. Она закончила красить линолеум, сделала губкой бело-желтый узор на темно-зеленом фоне. Новую окраску похвалил санинспектор по молоку, приглашенный на ужин. Корова родила позднего теленка на том берегу ручья, и никто не может понять, как она туда забралась. В живой изгороди зацвела жимолость, и мать привезла букет и затребовала у медсестер вазу. Анита никогда не видела мать такой общительной и не помнила, чтобы она так заботилась о ком-то еще из семьи.

Анита была счастлива, хотя еще не оправилась от слабости и боли. Такая суматоха поднялась, чтобы не дать ей умереть. Даже то, что отец продал клены, радовало Аниту, убеждало в собственной неповторимости и ценности. Люди были добры и ничего от нее не требовали, и она взяла эту доброту и распространила вокруг себя. Она простила всех, кого только припомнила: от директора школы, сверкающего очками, до вонючих мальчишек в автобусе, несправедливого Руэла, болтливой Терезы, девчонок-богачек в свитерах из натуральной шерсти, своих родных и отца Марго, который, наверно, тоже страдает от собственных приступов гнева. Аните не надоедало весь день смотреть на тонкие желтоватые занавески и ствол дерева за окном. Это был ясень – с суровыми полосками на коре, напоминающими вельвет, тонкими листочками, похожими на лепестки; их весенняя хрупкость, острая нежная зелень сменялись летней зрелостью, они темнели и крепчали. Аните казалось, что все растущее и все сделанное руками в этом мире заслуживает похвалы.

Позже она объясняла свой настрой тем, что ей давали обезболивающие. Но, возможно, он объяснялся не только этим.

Ее положили в отдельную палату, потому что она была в тяжелом состоянии. (Отец велел матери спросить, сколько это стоит, но мать думала, что с них не возьмут денег, и не спросила.) Медсестры приносили ей журналы, и Анита просматривала их, но не могла читать: буквы мелькали перед глазами, и в голове был приятный туман. Она не могла бы сказать, идет время быстро или медленно, и ей было все равно. Иногда ей снилось или грезилось, что ее навещает Руэл. Он проявлял меланхоличную нежность, приглушенную страсть. Он любил ее, но отрекался от нее. Он гладил ее волосы.

За пару дней до выписки пришла мать – с лоснящимся лицом, потным от жары уже наступившего лета и, возможно, от возбуждения по поводу чего-то. Она встала у изножья кровати и произнесла:

– Я знаю, ты всегда считала, что я к ней несправедлива.

К этому времени пузырь счастья, в котором плавала Анита, уже прокололи в нескольких местах. Ее навестили братья, которые с разбегу колотились о ее койку, отец, удивленный тем, что Анита ждала от него поцелуя, и тетка, заявившая, что после такой операции люди всегда толстеют. Но теперь лицо и голос матери врезались в нее, словно кулак через марлю.

Мать говорила о Марго. Анита сразу это поняла по тому, как у нее подергивались губы.