Друг моей юности

А может быть, Альмеда похоронена где-то еще. Когда покупался участок на кладбище – после смерти двух младших детей, – еще ожидалось, что она выйдет замуж и на вечный сон уляжется рядом с мужем. Возможно, здесь просто не предусмотрели для нее места. Но тут я увидела, что камни расходятся от надгробия веером: два родительских, потом два детских, но детские расположены так, что остается место для третьего, завершающего «веер». Я прошла от камня Кэтрин столько же шагов, сколько было от Кэтрин до Уильяма, и стала дергать траву и голыми руками царапать землю на этом месте. Вскоре я наткнулась на камень и поняла, что была права. Я продолжала работу, и вскоре очистила камень полностью, и прочитала на нем имя: «Меда».

Я проверила, точно ли теперь виден весь камень. Больше никаких букв на нем не было. Значит, ее в самом деле так звали родные. Не только в стихотворении. А может, она взяла это имя из стихотворения и завещала выбить его на своем камне.

Я задумалась о том, что никто в мире, кроме меня, не знает этого, не догадается связать одно с другим. И я последняя, кто смог это сделать. Но, возможно, я и ошибаюсь. Люди любопытны. Любопытных людей мало, но они есть. Они стремятся все разузнать, даже самые неважные мелочи. Они все сопоставят. Вы их видели – они бегают с записными книжками, соскребают землю с надгробий, читают микрофильмы, надеясь уловить тонкую струйку в потоке времени, связать одно с другим, спасти единственную безделушку из мусорной кучи.

Но и они, бывает, ошибаются. Может, и мои догадки неправильны. Я не знаю, принимала ли она лауданум. Многие дамы его принимали. Я не знаю, варила ли она вообще желе из винограда.

Держи меня, не отпускай

Развалины «Лесной церкви». Старое кладбище, здесь в 1298 году Уильяма Уоллеса провозгласили Хранителем Шотландии.

Здание суда, где вершил суд сэр Вальтер Скотт в 1799–1832. Филипхо? 1945.

Серый город. Какой-то старый серый камень, как в Эдинбурге. И еще серовато-бурая штукатурка, более новая. Библиотека в здании бывшей тюрьмы (острога).

Высокие холмы вокруг, даже, скорее, низкие горы. Цвета – бежевый, сиреневый, серый. Темные пятна – похоже, сосновые рощи. Лесопосадки? Лес на краю города – дубы, буки, березы, остролист. Листья уже осенние, коричневые и золотые. Солнце светит, но ветер резкий и влажный, словно из подземелья. Речка симпатичная, чистая.

Один могильный камень совсем ушел в землю, покосился, ни имени, ни даты, только череп и кости. Мимо идут девушки с розовыми волосами, курят.

Хейзел вычеркнула «вершил суд» и вписала «отправлял правосудие». Потом вычеркнула «сиреневый» – ей показалось, что это слово слишком сентиментально для суровой красоты холмов. Она не придумала, что вписать вместо него.

Она нажала кнопку у камина, желая заказать выпивку, но никто не пришел.

Хейзел мерзла в этой комнате. Когда она заселялась в «Королевский отель» – сегодня днем, – женщина с начесом из золотых волос и гладким треугольным лицом оглядела ее с головы до ног, сообщила время ужина и направила в гостиную на втором этаже, намекнув таким образом, что в жарком и шумном пабе на первом этаже Хейзел не место. Интересно, подумала Хейзел, значит ли это, что постоялицам отеля, порядочным женщинам, не положено посещать паб? Или наоборот, ее, Хейзел, сочли недостаточно респектабельной? Она была в вельветовых брюках, теннисных туфлях и ветровке. Женщина с золотыми волосами – в аккуратном голубом костюме с золотыми пуговицами, тонких белых колготках и туфлях на каблуках, в которых Хейзел умерла бы через полчаса. Хейзел пошла на прогулку и гуляла часа два. Вернувшись, она подумала, не надеть ли свое единственное платье, но решила, что не позволит собой помыкать. Она все же переоделась – в черные бархатные брюки и шелковую рубашку, чтобы соблюсти приличия. Еще она расчесала и заново уложила волосы, когда-то светлые, теперь полуседые и такие тонкие, что они наэлектризовались от ветра.