Друг мой Момич

- А ты захвати вожжи,- сказал он мне. Я захватил, и он пошел впереди, а я сзади. До этого я был в церкви раза два или три - тетка водила глядеть на диковинные картины, и все, что я там увидел тогда, осело во мне беспокойством и испугом. Чарующий и какой-то вечерний - хотя видел я это днем - блеск свечей; косые, веерно-крылатые полосы пыльно-золотистого света, проникавшие откуда-то сверху и пахнущие совсем незнакомым и жалобным запахом; распевно гулкий, не то кличущий, не то прогоняющий людей голос дьякона; угрозно-неотрывные - прямо на тебя - глаза бородатых стариков с настенных страшных картин; поднебесная высота купола и гневный размах там божеских рук; поза и осанка знакомых и незнакомых камышан - стоят, молятся и чего-то ждут,- все это в моем воображении отторгло церкву от того моего оглядно-ручного мира, в котором я жил с теткой и Момичем. В нем все было понятно, и я знал, что и откуда к нам пришло: Момичеву клуню мы поставили вдвоем - я и он. Все хаты, сараи, плетни и ветряки тоже построили люди. Трава, подсолнухи, сливины и ракиты росли сами, потому что после зимы наступало лето. Свежие огурцы пахли колодезем, а груши - мятой. Темно станови-лось оттого, что кончался день... Тут все было нужным и мне близким, а в церкви этот мой мир почему-то тускнел и уменьшался, а большим и недоступно-ярким делалась только она сама. Я не решался подумать, что ее тоже построили люди,- этому мешали ее непонятные запахи, краски, звуки и то придавливающее и цепенящее чувство, которое охватывало меня в ней...

Митяра толкнул лестницей двери, и на середине церкви я увидел рассветно тусклые световые столбы, подпиравшие Бога под куполом, а за ними льдистый блеск позолоты икон и кивотов, вздыбленные перистые крылья ангелов и гневные глаза больших синих стариков. Я ощутил колючий холод, свою заброшенность и страх и снял шапку. Митяра обернулся ко мне и шепотом сказал:

- Зараз иконостас будем ломать...

В церкви зашелестело, как рожь под ветром, и я кинулся прочь. Наверно, Митяра выронил лестницу, потому что на паперти меня настиг заглушенный перекатный гул, будто гром над Брянщиной. Я побежал не в школу, а домой, чтобы рассказать про все тетке, и когда оглянулся, то увидел Митяру, уходившего по направлению к сельсовету.

Для тетки главное было, какие картины я видел и на какой стене - на правой или на левой. Ежели слева, то там Страсти Господни, а справа она и сама не знала что.

- Ты больше не лазь туда,- сказала она.

- А то чего будет? - спросил я.

- Мало ли! И молоденчик может приключится, и белая ужасть, и черный чемер... Пускай они сами ломают!

Перед обедом, пока Царь не слез еще с печки, тетка выглянула в окно на Момичеву сторону и с обидой на Настю сказала:

- Теперь эта дура так в вековухах, видно, и останется!

Я промолчал.

- А ты не разузнал... про Романову гармошку? Куда она делась-то? неожиданно спросила тетка.

- Не разузнал, - сказал я. - А лошади ихние на поповом дворе стоят.

- Неужто с собой увез? Там же небось и слухать-то некому,- раздумчиво сказала тетка.

- Куда увез? - спросил я.

- Да на Соловецкие выселки какие-то. Аж на край света. Их же всех, говорят, ажно вчера вечером погнал туда Голуб твой...

Но Голуба я увидел дня через два возле сельсовета. Я решил, что Соловецкие выселки где-нибудь за Луганью или на Брянщине. Настя сможет доехать туда за день. Ихнему жеребцу это - что кобелю муха...

Мы с теткой никогда не доедали до конца борщ или похлебку, потому что свою миску - у Царя была отдельная - каждый раз наполняли с краями,- иначе невесело елось, и хлеб тетка резала большими скибками, и солили мы его так, что он аж хруптел, а потом черпали из ведра по полной кружке свежей воды и пили как в жнитву - долго и сладко. Мы сроду не узнавали заранее, сколько дней проношу я новые лапти, когда кончится пшено и мука, хватит ли нам дров, чтоб протопить завтра печку. Мы не любили короткие однодневные праздники и летучие события; нам всегда хотелось, чтобы все интересное, что случилось в Камышинке, продерживалось подольше.

Та зима была для нас такой, будто первую половину ее сделал веселый и озорной человек вроде Кулебяки, а вторую - председатель Лесняк. Куржак как настыл, так и остался. Днем то на том конце, то на нашем раскулачивался чей-нибудь справно огороженный двор, а вечером то тут, то там гулялись свадьбы, и нам с теткой не удавалось поспеть всюду - не разорваться ж! Почти каждый день под вечер исполнители стучали палками в окна - приглашали на собрания, чтоб записываться в колхоз. Их проводили то в школе, то в сельсовете, то в порожних кулацких хатах уполномоченные из Лугани. Мы с теткой не ходили на них - не разорваться ж! - да и уполномо-ченные, кроме одного Голуба, менялись через два дня на третий: поживут-поживут в богатых дворах, а потом фью - и нету ни тех уполномоченных, ни кулацких дворов. Зато Момич - я знал про то - не пропустил ни одного собрания. Наверно, ему обидно было глядеть на чужие свадьбы - Настина-то разорилась...