Другая Белая

По возвращении Элизабет встретила ее немного настороженно, Марина дотронулась до ее руки, улыбнулась — целоваться-обниматься между ними не было принято. В этот вечер поехали в театр на какую-то старую комедию. Зал быт полон, удивило, что всю одежду — плащи, пальто, жакеты — зрители держали у себя на коленях, в гардероб не сдали. Это сделала только Марина, заплатив один фунт. Ее плащ сиротливо висел в пустом гардеробе. Публика, как оказалось, знала и эту старую комедию и артистов, поэтому была настроена радостно. Давно, со времен вахтанговской «Принцессы Турандот», Марина не видела, чтобы в театре так единодушно и заразительно смеялись (пожалела, что сама схватывала лишь отдельные слова, но вне культурного контекста содержание осталось непонятым).

А после театра Марина и Элизабет, стоя спиной к Эросу[127] на Piccadilly Circus, наблюдали удивительное зрелище — театральный разъезд. Удивительным оно было для Марины (она даже оглянулась: может быть, кино снимают?), а чудо состояло в том, что люди выходили из театра парами: каждая дама была в сопровождении своего индивидуального кавалера, и кавалер этот не тащился покорно и не косился по сторонам — он вел свою даму, был хорош собой, с иголочки одет, побрит и все его внимание принадлежало только спутнице. Никаких шерочек с машерочками, как в Москве. Бывает же такое! И где они взяли столько приличных и трезвых мужчин, пожелавших пойти в театр? Это культурно-демографическое потрясение было таким сильным, что, вернувшись в Москву, Марина именно с него начинала свой рассказ о двух неделях в Лондоне.

Несмотря на все различия, она все больше привязывалась к Элизабет, и чувствовала, что та отвечает ей взаимностью, иногда мелькала мысль: «а ведь, похоже, что, кроме меня, никто чужой в этом доме никогда не бывал». Нет, какие-то люди заходили, конечно: раз в неделю женщина приносила продукты и убиралась в ванной, — единственное незахламленное помещение — как-то зашел сантехник, но все это не для общения, не для чашки чая.

Почти перед ее отъездом Элизабет впервые пригласила ее в свою комнату. По замыслу викторианского архитектора, это, несомненно, была гостиная, но в доме Элизабет служила ее спальней. Марина уже как должное приняла, что широкая кровать здесь была единственным доступным местом — все остальное пространство большой комнаты с прекрасными пропорциями и эркером занимали книги — в шкафах по стенам, на широкой каминной полке, на столе и высокими стопками по всему полу. Марина присела на краешек кровати — Элизабет лежала («у меня нет морщин, потому что я много лежу», — не раз говорила она) — и выслушала ее исповедь:

— Я каждый день выхожу, вечерами бываю в обществе известных людей, но никто из них даже не догадывается, как я невыносимо одинока…

Проведя в Лондоне две недели, Марина уезжала с грустью, хотя город в тот приезд так и не полюбила. Они продолжали переписываться, Марина звонила, но больше они друг друга не видели. Как-то, позвонив после довольно долго го молчания Элизабет, Марина услышала в трубке чужой голос и слова «she passed away»[128]: не дожив до шестидесяти, Элизабет умерла от рака. Марина подумала: «От одиночества».

* * *

«Если бы была жива Элизабет, подруга моя, мы были бы вдвоем… А что если позвонить Алине и Роджеру? Давно это было, живы ли они?» Позвонила. Ответил Роджер, узнал без долгих объяснений, тотчас же попросил: «Марина, вы можете приехать? У меня депрессия, так тошно…»

Марина поехала в Стэнмор, на север Лондона, по дороге думала: «Столько лет прошло — узнаем ли друг друга?»

Встретил постаревший, но все еще привлекательный Роджер.

— А вы почти не изменились!

— Спасибо. Слишком щедрый комплимент.

— Жены нет дома.

Наверно, что-то изменилось в лице Марины, потому что он тут же пошутил:

— Не волнуйтесь, я для вас уже не опасен. Мне семьдесят пять лет, и я только художник. С утра готовлю баранину со специями на медленном огне, а вот картошечка, а вот и винцо.

Все так мило, уютно, по-московски.

— Ну расскажите, что у вас случилось?

Неожиданно для себя Марина начала рассказывать все.

Все, начиная с ее приезда в Англию. Роджер слушал, не прерывая. Никаких комментариев, но Марине стало гораздо легче: большое дело выговориться. Оба помолчали какое-то время. Потом он сказал:

— You’ve been very resilient[129].

Это замечание о своей стойкости, Марина слышала не раз, не возражала, но про себя никогда не соглашалась: «Декабристку нашли! Да разве я выживаю? Я живу, мне интересен каждый день. А проблемы — так у кого их нет».

— Пойдемте посмотрим, чем я занимаюсь, — пригласил Роджер.

Пошли в гараж, который он переделал в мастерскую:

— Провожу здесь почти все свое время.

Кругом были картины, многие из них Марине нравились. Она вспомнила, что он архитектор по своей прежней профессии, а дело его жизни — живопись. Вернулись в дом и, усевшись в удобные кресла, начали долгий разговор обо всем — давно так хорошо не было! Поздно вечером Роджер вызвал такси до метро. На прощание сказал:

— Приезжайте еще, буду ждать!