Другая другая Россия

Причина номер три — почему-то я и телевизионщики одно и то же событие видим по-разному. Самый свежий пример — сруб президентской елки. Я увидела мероприятие, как мучительное трехчасовое стояние на тридцатиградусном морозе под кроной самой красивой ели страны. Которую за возраст в сто двадцать пять лет, по-моему, следовало бы пощадить и оставить расти. На третьем часу стояния в окружении околевших местных жителей, согнанных из соседних деревень, и детей в русских народных костюмах я натурально прокляла и.о. губернатора, опоздавшего на два часа. Но по версии главных телеканалов страны, стояние под елкой стало праздником, на который поспешили радостные местные жители в костюмах зайцев и медведей, а елке вообще крупно повезло — она целых несколько недель будет стоять красивая на Соборной площади.

— Ну, конечно, — подытоживаю я свой рассказ, обращенный к Оксан Петровне, — несколько недель по сравнению со ста двадцатью пятью годами — это просто невиданная щедрость.

— Но если они будут освещать по-другому, их уволят, — замечает Оксан Петровна.

— И что?

На двери каждой палаты — маленькое зарешеченное окошко. Заглядываю в одно. На деревянном настиле у стены клубочком свернулись две собаки. Третья сидит на полу и смотрит прямо мне в лицо, разделенное решеткой. До меня доносится голос ветеринара. Ее сейчас снимают в первой палате.

— Это Степа, спинальный больной, — говорит она лекторским тоном. — Гнил заживо. У него травма позвоночника. Он не ходит. Но мы делаем все, чтобы он начал передвигаться. До этого у него шансов не было. Придя сюда, мы обнаружили его тут. Скорее всего, больной не ел и не пил. Ходил под себя. Когда мы вошли, здесь стоял сильный запах гниющего биологического материала. Черный пролежень был. Сейчас розовый.

Мне хочется посмотреть на Степу, но проход в палату закрыт камерой. Можно только послушать голоса ветеринара и журналистов.

— Я попрошу вас поближе к собакам подойти. А если вы присядете, вообще идеально будет, — говорит оператор.

В коридоре лазарета толпятся волонтеры и представители новой управляющей компании.

— Такое чувство, что приют был для администрации создан, а не для собак, — говорит одна из женщин.

Через минут десять врач выходит в коридор.

— Вам можно задать несколько вопросов? — спрашиваю ее.

— Сейчас… — отвечает она. — Журналисты хотели снять, как я беру у собаки кровь…

— А вы что, собираетесь брать у собаки крови ради съемок? — ехидно спрашиваю я.

— Нет, ну что вы! Ну что вы такое говорите?! Как можно брать кровь ради съемки? — кудахчут представительницы приюта — женщины с седыми волосами и по-настоящему добрыми, как мне кажется, порядочными лицами.

— Мне все равно нужно взять у собаки кровь для анализа, — говорит ветеринар.

— Она вас боится, — говорю я, когда ветеринар входит в палату и надевает на маленькую собаку намордник. Собака начинает трясти хвостом. «Тук-тук-тук», — стучит он по деревянному настилу. И затихает. Тук-тук-тук. Затихает.

— Она вообще боится, — отвечает ветеринар. Сейчас мы с ней в палате одни.

— А что с ней?

— Подозрение на эрлихиоз.

— Это лечится?

— Хронический — уже нет.

— То есть шансов у нее нет?

— Почему? Мы можем попытаться ее реабилитировать, чтобы она могла ходить.

— А зачем?

— Простите, что? — ветеринар поворачивается в мою сторону.

— Спрашиваю, зачем ее реабилитировать? Она же все равно ничейная.

— А вы предлагаете ее усыпить?

— Я просто вопрос задаю.

— А вариант какой? Вы готовы ее усыпить?

— Вы не отвечаете на мой вопрос… Зачем ее реабилитировать?

— Ну, давайте тогда всех усыпим… Больных детей, стариков…

Я всего лишь хочу, чтобы она ответила на вопрос — «Зачем?» У меня есть свой ответ на него, и, скорее всего, он совпадет с ее ответом, но именно она — героиня моего интервью, по законам жанра, ответить должна сама. Для чего мне это нужно? Ну, просто многие искренне верят в то, что бездомные собаки — мусор, подлежащий уничтожению, и профессиональный ответ, который я собираюсь получить от ветеринара, предназначается конкретно им — многим.

Ветеринар на руках несет собаку в процедурную. Успокаивает: «Чи-и-и». Обнимает, как птица крыльями. Собака сопротивляется. Плачет. Сцену, которая разыгрывается в коридоре, а потом в процедурной, наверное, лучше не видеть. После нее на полу остаются капли мочи собаки, описавшейся от страха, а в ушах — эхо от «чи-и-и». Я записываю впечатления в блокнот. Ветеринар плачет, громко шмыгая носом — я довела ее своими вопросами.

Появляется Ирина. В разговоре с Оксан Петровной и про себя я уже называю ее «мое порождение».

— Марин, что случилось? — спрашивает она.

— Я довела ветеринара, — скромно отвечаю я и получаю от Оксан Петровны взгляд, каким смотрят на врагов народа.

— Значит, я снова буду плакать, читая твой репортаж! — радуется Ирина, и мне хочется ее стукнуть. — Пойдем, я покажу тебе девушку, которая приехала усыновлять собачку, — предлагает она.

— То есть ты мне уже и счастливый финал подготовила?

— Ну… — она пожимает плечами.

— А телевизионщики уже там?

— Ну да…

— Я по телевизору посмотрю на девушку с собачкой…