Другая другая Россия

Выходим к железке. Ходим по платформе.

— Еще туда и обратно пройдемся, и она придет, — говорит почтальон.

* * *

В почтовом отделении Кустаревки работает большой железный обогреватель. На запертых полках гречневая крупа, рис, мука, семечки, консервы — сайра, скумбрия, тушенка, банка с растворимым кофе. Почтальоны — две крупные женщины в меховых сапогах — получают прибывшую сегодня пенсию.

— Слыхала, сегодня снова в Москве отделение грабанули, — говорит одна другой.

Дед расписывается, пересчитывает деньги, загружает их в рюкзак, сверху укладывает консервы.

Выходим ровно за пять минут до прибытия электрички. Возвращаемся на 395-й километр.

— Ах-х, — ахает в вагоне сидящая напротив женщина, половина ее лица закрыта пуховым платком. — Вот сучняк так сучняк!

— Подстилка энта, — подхватывает другая, в таком же платке. — Какой он у ней, мужик-то, по счету? Чятырнадцатый иль как? Слыхала, стройка у них вяликая намячается — туалет утяплять будут.

Соседка теряет дар речи и долго беззвучно шевелит губами, потом разражается потоком слов:

— Чяго-о-о?! Чтоб ей срать, что ль, тяпло было?! Чтоб ей сквозняк, что ль, в жопу не надул?! От волхва так волхва!

Дед тянет меня к выходу, я сопротивляюсь: «Дайте дослушать!»

— Да не слушай ты их! — машет на меня он. — Я ж им сколько раз говорил: вы ж все тут свои. Дружите! Со своими дружить надо!

Сходим и снова идем куда-то через лес, но другой дорогой. Выглядывает солнце, и мороз отстает от коленей. По бокам дороги туда и обратно бегут собачьи и птичьи следы.

— Между прочим, на этот участок, где я работаю, никто не шел, — говорит дед. — Полтора года не могли почтальона найти. Люди тут газет не выписывали. Да что там газеты, хорошо, если пенсию день в день раздавали.

— А что здесь читают?

— «Панораму», «Мещерку», районку, «АиФ».

Заворачиваем в Ключи, отличающиеся от Черной Речки лишь тем, что тут нет пруда и мостика. Прямо у первого дома нас встречает пожилой мужчина в телогрейке.

— Заждалась тебя уже мам-старенькая, — приветствует он деда, открывая дверь.

В сенях белая печка. На полу вязанка дров. В углу икона Богородицы — выпуклый алюминиевый оклад одевает ее, как кольчуга, а та будто отстраняется от своего колючего платья и потому кажется далекой. Из комнаты выходит старушка в длинной кофте и вязаной шапке.

— Так, — важно начинает дед, — у вас прибавка к пенсии. Теперь пенсия у вас восемь тысяч четыреста тридцать два рубля.

Он присаживается за стол и деловито отсчитывает купюры.

— Время сейчас такое, — начинает мужчина, — нас и за людей-то не считают. Прав у человека нету, вот в чем беда.

— А что у вас случилось? — спрашиваю я, разглядывая длинные и жесткие пальцы его рук.

— Так я двадцать семь лет главным кондуктором на железке отработал, мне пятьдесят семь, а пенсию пока не дают, еще три года ждать надо. А работы никакой нет. Я — в администрацию, а мне: иди туда, иди сюда, в суд подавай. А денег нет, и делать нечего. Вот на мам-старенькой пенсию живу. Летом грибы-ягоды собираю, колымлю.

— Мам-старенькая — это кто? — спрашиваю я.

— А-а-а, — радостно тянет он, — это мамуля моя. Раньше бабушку так звал, а как та померла, мамулю так зову.

— Я — ветеран войны и труда, — скрипуче отзывается мам-старенькая, беря со стола деньги.

Заходим в калитку следующего дома. Стучим. Открывает немолодая женщина с крашеными рыжими волосами и с большим золотым крестом в декольте. У нее в кухне газовая колонка, плита и стол с печеньем, конфетами, бубликами и сыром. Она — местная продавщица.

— Вот Аннушка обеспечила свою старость, — дед, сидя за столом, отдувается от горячего чая.

— А молодость людям для того и дается, чтоб старость сябе подготовить, — отзывается Аннушка, будто в яму проваливаясь языком во все «я».

— Как же тут себе старость подготовишь, если работы нет, — встреваю я, облизывая ложку со сгущенкой.

— Бедно человек тогда живет, когда жалуется, — отвечает дед.

— А я считаю, бедный потому, что работать не хочет, — говорит Аннушка. — «Я сягодня не умывался и завтра не хочу». А вода под ляжачий камень не подтякает. Вот сейчас пойдете к Ермолаевой, посмотрите — она дятей поразбросала по детдомам.

— Как поразбросала?

— А так. Дети у нее с отклонениями психическими, все девять.

— Она что, пьяница?

— Да не пьяница. Просто она сама такая… — Аннушка запинается. — Интересная.

— Зачем же она их рожала столько? — спрашиваю я.

— Так она их рожала, а у ней их отбирали. А теперича в Назаровке дом для этих… интересных… закрылся, и дочь ее сюда приехала. Ей, дочери этой, уже сорок два года, а мать ее ненавидит — и все. Да я б не сказала, что она, Ермолаева-то, чувствует себя такой уж несчастной. А зачем рожала столько — поди спроси, — продолжает она. Дед нервно ерзает на стуле. — Сын у ней малограмотный, тридцать ему уже. Так-то он и воду принесет, и дрова рубит, и копает все. Трудолюбивый.

Аннушка сует мне в карман пригоршню конфет. У нее на стене тоже Богородица. И тоже в кольчуге.