Другая другая Россия

Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков — «А эти, которых из Москвы присылают, они — даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце — тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни — почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне — человеку — должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня — человеческое сердце? «Абсурд» — говорю я про себя.

— Во всяком случае, мой муж и мой брат — мои герои, — говорит девушка, и я снова злюсь. — Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.

Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?

— Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, — говорит мать. — Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.

— Что вам нужно, кроме шариата?

— Диалог и понимание!

Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них — пока они живы, разговоры с ними — ни о чем. Мне — журналисту — любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять — нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека — христианина и мусульманина — сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос — сами ли они жмут на кнопки?

Цовкра

Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они — суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади — каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра — в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.

Тути — пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра — село канатоходцев.

— Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? — спрашиваю ее учителя.

— Головокружение, — отвечает он. — Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху — земля далеко.

— Почему нельзя ходить со страховкой?

— Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать — со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.

Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе — русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит — без страховки.

Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодежи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду — лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.

Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта — нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание — это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это — вопрос самосохранения. Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.

«Людей похищают, Марина»

Памяти убитого журналиста Гаджимурада Камалова.

В среду вечером (14 декабря) в нашей 814-й комнате мы обсуждали предновогодний номер, в который войдут лучшие за год репортажи. Я немного расстроилась, когда узнала, что одним из лучших стал мой репортаж «Понять Дракона» о бандподполье Дагестана. Я всегда считала его злополучным. Его выход совпал по времени с терактом в Домодедово, и мне еще долго приходилось отвечать на вопрос — «Откуда вы знали?»