Другая дверь

Но что-то мешало нашему герою напасть на Гороха ещё раз и, нелепо размахивая кулаками и дрыгая непослушными ногами, довести его до того, чтобы тот не выдержал и прикончил бы непослушного и буйного узника. Или просто отказаться от пищи и воды, которую тоже привозил «лидер строительной промышленности», лечь в углу и тихо ждать, когда изношенный организм от голода и жажды отдаст концы и отплывёт Слава Прохоров в неведомую даль.

Воли на это у него хватило бы, он это знал, но что-то не пускало его, что-то держало на земле и не давало «отложить ложку», как говаривал Володя, цитируя, кажется, индейский фольклор.

Всё это он понял для себя в первый день (дни?) своего заключения, когда бандиты уехали и оставили его одного. По тому, что его не убили, а только лишили свободы, приковав таким количеством наручников, Прохоров догадался, что это именно заключение, а не обречение на голодную смерть.

Так, если бы именно прикончить хотели бы, просто использовали одну пару и все…

И вот оставшись один, он принялся размышлять и решил для себя, что то, что происходит – похищение, камера, наручники – это расплата за то, о чём он думал за полчаса до своего киднеппинга.

66

За то, что вспылил тогда на Тиргартене, чем навлёк на себя гнев ещё в тот момент всесильного Гороха.

А вполне мог и должен был сдержаться…

За то, что, пусть сам и не желая того, привёл этих сволочей к квартире на Кантштрассе…

Слава, кстати, так и не смог выяснить, какова судьба Федерико.

На его прямые вопросы Горох не отвечал, а по косвенным признакам догадаться не получалось. И даже обещание попробовать решить вопрос о возвращении, если он получит подробный рассказ о том, при каких обстоятельствах Леший с «лидером строительной промышленности» попали в тринадцатый год двадцатого века, ни к чему не привело.

А ведь и правда, если знать – жив Федерико или нет, можно было бы хотя бы строить предположение о возвращении. Что ему мешает (будет мешать через сто лет?) наладить свою машину, переехать сюда на время, найти Славу и объяснить, как вернуться?

Шанс крошечный, конечно, но шанс…

Однако, если Горностаефф мёртв – обратного пути нет и не будет…

И, похоже, он мёртв, вон как Горох морду воротит при вопросах, похоже, его вина. Хлопнул сгоряча человека, а теперь и сам понимает, что этим своим «хлопаньем» отрезал пути назад…

И бесится оттого, что сам себе всё отрезал…

А если вернуться к подвигам нашего героя (и к его размышлениям в кафе, а позже здесь в «камере»), то и жизнь Песи, и неведомого венгра тоже надо было записать на его совесть.

Итого – минимум двое – Песя и купец, а максимум – сколько угодно, не подарки же детям раздавали Горох с Лешим всё это время.

И вся эта кровь на нём, Прохорове…

И навечно…

Хотя с другой стороны, как сказано на пасхальной службе, «Господь целует намерения» (примерно так, точно наш герой не помнил), а уж по любому ни к чему такому, что последовало за скандалом на Тиргартене, у Славы намерений не было…

Но случилось…

Так он и застрял в этом двоичном тупике: «не хотел, но убили»…

А чтобы не сойти с ума от этого, а также просто от одиночества и информационного голода, начал наш герой искать занятия для отвлечения от тяжких мыслей, во-первых, и для заполнения времени, во-вторых.

Пытался вспомнить разные примеры из жизни и книг, приспособить к своему существованию…

«Шахматная новелла» Цвейга не подошла, потому что не было у него ни книги, ни листочков из такой книги, ни шахмат…

Пытался вспомнить, чем занимался Эдмон Дантес в замке Иф, до того, как появился аббат Фариа, но так и не вспомнил. Может, просто тот возник через пару дней после прибытия будущего графа Монте-Кристо, пока тот ещё не успел вкусить все прелести одиночной камеры?

Кто это сейчас вспомнит?..

Остановился Прохоров на примере Солженицына. Нет, не на «не верь, не бойся, не проси», потому что ни верить, ни бояться, ни просить Славе было некому, некого, не у кого…

Остановился он на том, как Александр Исаевич писал свои книги, которые писать было нельзя. Он их сочинял, потом написанное запоминал, запомненное повторял и таким образом хранил…

Нет, Прохоров не собирался писать романы, где уж ему…

Но вот попробовать писать мемуары можно…

Не для потомков, просто, чтобы не сойти с ума…

Вспоминать что-то, описывать это словами, описанное, если понравится, запоминать, запомненное заучивать наизусть…

И каждое пробуждение пытаться вспомнить, что насочинял вчера, потом позавчера и вчера, потом позапозавчера и так далее..

Если продержится он здесь долго и память не подведёт, то через пару недель день у него будет занят полностью: с утра начнёшь вспоминать написанное, к обеду закончишь, а тут и новым пора заняться…

Господи, пару недель…

Не завыть бы…

Но, начав эти свои упражнения, Слава довольно быстро обнаружил странную вещь: он не мог толком писать своих воспоминаний, перевести их в слова. То есть слова были, они нанизывались одно на другое, но когда он пытался их повторить, оказывалось, что ничего из того, что он хотел передать, они не передают…