Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

В данной работе я пытался прислушиваться к первоисточникам и скрупулезно придерживаться медицинской, юридической и общепринятой терминологии, используемой авторами этих трудов. Поступая таким образом, я стремился дать читателям возможность почувствовать дух языка, которым пользовались царские и советские психиатры, врачи, юристы, а также мужчины и женщины, практиковавшие однополый эрос. Временами это могло привести к путанице, которую я стремился свести к минимуму и предоставлял разъяснения, но такая концептуальная путаница – это тоже суть данной истории. Перенимание и распространение европейских концепций гомосексуальности в Российской и советской империях проходило по множеству различных траекторий. История об этом, которую рассказывают русские люди того времени, многоголоса, а их лингвистические и концептуальные расхождения проливают свет на более глубокие различия в их взглядах. Когда я не заимствовал напрямую термины, используемые юристами и врачами, я называл исторических персонажей гомосексуалами только в тех случаях, когда они с большой степенью вероятности принадлежали к определенному субкультурному контексту и идентифицировали себя с ним. Мужская гомосексуальная субкультура начала возникать в российских городах в 1870–1880-х годах. «Гомосексуалистки» (как российские психиатры называли некоторых женщин, которые занимались сексом с женщинами) появились в 1890-е годы, их культура была более раздробленной и часто существовала вне публичного пространства. Обычные образованные жители Российской империи, по-видимому, не использовали вошедшее в язык в 1895 году слово «гомосексуалист» до 1905 года[72]. Многие люди, имевшие однополые отношения после этой даты, не были гомосексуалами, поэтому я использую нейтральные определения («человек, испытывавший однополое влечение» или «человек, имевший сношение с представителями собственного пола») в случаях, когда документы не указывают на их самоидентификацию с гомосексуальностью. К этой категории я отнес тех, кто вступал в однополые отношения по принуждению или в неповседневных ситуациях (например, людей, находящихся в тюрьме, или членов определенных субкультур проституции).

В России конца XIX – начала XX столетия термины «лесбийская любовь» и «лесбиянка» не выходили за пределы интеллектуальной элиты и имели литературный оттенок, поэтому психиатры предпочитали этим терминам такие, как «женский гомосексуализм» и «гомосексуалистка»[73]. В своем кропотливом и убедительном исследовании Диана Льюис Бургин изучила, было ли у таких женщин, любивших женщин в конце царской имперской и начале советской эпохи, что-то большее, чем зарождающееся ощущение лесбийских ролей. В то же время, изучая примеры женского однополого эроса в народной среде и среди элит, Ольга Жук приняла эту терминологию без вопросов, обозначив этот эрос как «лесбийский»[74]. Поясню, что я употреблял это слово только тогда, когда оно встречалось в первоисточнике, в остальных же случаях я пользовался более нейтральными выражениями.