Другая любовь

И как быть с нередкими изображениями сексуально возбуждающих сцен и деталей, вкрапленными в иную литературную ткань? Теряют ли они от этого те или иные свойства порнографии? Если раздвинуть повествование и переслоить сладострастные сцены более развернутыми описаниями нейтральных сюжетов, утратят ли эти сцены порнографический характер? Так ведь некоторые авторы и поступают. Таковы изданные недавно у нас переводные романы "Он" и "Она". Но романы носят столь порнографический характер, что автор пожелал остаться анонимом. Таковы гомосексуальные романы Фила Андроса (на русский не переведены), но на Западе их продают в секс-шопах вместе с прочей порнографией.

Кроме того, Набоков резко разделяет древнюю и современную "похабщину". За похабщиной прежних времен (до XVIII века) он признает "комедийные блестки и меткие сатирические стрелы, даже краски мощного поэта, поддавшегося легкомысленному настроению". А вот "в наши дни выражение "порнография" означает бездарность, коммерческую прыть и строгое соблюдение клише". Поскольку эти признаки явно связаны с превращением "похабщины" в рыночный товар, а рынок при всей своей влиятельности не всё способен себе подчинить, остается и в наши дни принципиальная возможность талантливой и оригинальной похабщины - "легкомысленное настроение" может посетить и нынешних "мощных поэтов".

Многие - и медики, и литераторы - считают порнографию чем-то непременно нехудожественным и из этого исходят в определении.

"У всех видов порнографии, - пишет Рейбен (1991: 149), - одна и та же "фатальная болезнь" - "скука. Восторженные описания гигантского члена, погружающегося в бездонное влагалище, и мужчин с безграничной потенцией, бесконечно обслуживающих неутомимых женщин, начинают приедаться по прочтении трех глав. Так как литературную порнографию создают со специальной целью, художественной ценности она не имеет".

Насчет того, что порнография скучна - это смотря какая (сколь мастерски сделанная) и как для кого.

И Набоков, и Ходасевич явно противопоставляют порнографию искусству. Городецкий считает шаблонность, наличие канона признаком этой нехудожественности (как будто не бывает художественного канона). "Теоретику культуры и искусства порнография может быть крайне интересна... - говорит он об этом. - Благодаря тому, что каноны в этом пространстве есть, - это единственное, может быть, пространство, где их можно ломать. В других сферах - в искусстве, например, - они уже сломаны". На это другой участник дискуссии заметил: "Вот только будет ли эта порнография со сломанными канонами покупаться... Не станет ли как раз в этот момент слома порнография - искусством?" Городецкий подхватил эту мысль: "...Порнография ведь потому и покупается, что ее канон соответствует бытующему в общественном сознании мифу о сексуальности, и тут шаг вправо - шаг влево считается побегом" (Мужское 1997:108). Очевидно, что и сексуально возбуждающие сцены могут быть художественно показаны, на уровне искусства. Но какие это сцены?

Уже не раз отмечалось (и Ходасевич не преминул это отметить), что в разное время и у разных народов одни и те же изображения трактуются по-разному: у одних как неприличные и постыдные, у других - как вполне приемлемые. Это связано с различиями нравов - что вообще считается приличным и неприличным. В этом смысле границы порнографии условны. Пример Ходасевича показателен: читая пушкинских "Руслана и Людмилу", критик 1820 года находил, что "невозможно не краснеть и не потуплять взоров" от таких стихов:

А девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет?

Рядиться никогда не лень!

Людмила шапкой завертела,

На брови, прямо, набекрень,

И задом наперед надела.

И это писал член общества, в котором дамы появлялись на балу в платьях с таким декольте, которое заставило бы покраснеть современного донжуана! Помнится, в одном любопытном романе изображалось вымышленное общество, в котором неприличным считалось показывать обнаженный нос. Все носили футляры на носу. Кокетки смело приоткрывали самый краешек носа. Разумеется порнография там вся обращалась вокруг обнажения носов и трения носами.