Другая миссис

Вскоре после происшествия с Отто я прочла статью, как правильно обыскивать комнату сына или дочери-подростка — в какие места заглядывать. Оказывается, не в очевидные вроде ящиков письменного стола, а в нестандартные: потайные карманы в подкладке куртки, электрические розетки, банки из-под газировки с двойным дном. Цель родительских поисков внешне тоже не всегда вызывает подозрения: чистящие средства, пластиковые пакеты, лекарства, продаваемые без рецепта, — все это подростки запросто могут использовать не по назначению.

Вообще-то я никогда не рылась в комнате Отто. Не было необходимости. То происшествие стало исключением. Отто усвоил урок, мы с ним побеседовали. Подобное больше не повторится.

А вот Имоджен для меня — как закрытая книга. Она почти не разговаривает — максимум произносит одно предложение и то внезапно. Я ничего не знаю ни о ней самой, ни о ее сексуальном партнере (она занимается сексом здесь, в этой комнате, когда нас с Уиллом нет? или вылезает в окно по ночам?); ни о девушках, в компании которых она курит; ни о том, что делает, когда не торопится домой. Нам следует больше узнать о ней. Лучше контролировать ситуацию. Мы ведем себя безответственно, но каждый раз, когда я заговариваю с Уиллом на эту тему — кто такая Имоджен и чем она занимается, — он отмахивается, отвечая, что нам нельзя слишком сильно давить. Что она сама откроется, когда будет готова.

Но я не могу больше ждать.

Обыскиваю шкаф и в кармане толстовки антрацитового цвета обнаруживаю письмо. Найти его оказалось не так уж и трудно: сначала я обшарила обувные коробки и углы шкафа, где нашлась только пыль. Затем перешла к одежде. С четвертой или пятой попытки моя рука на что-то наткнулась. Вытаскиваю это «что-то» из кармана, чтобы посмотреть. Это бумажный листок, сложенный во много-много раз — так, что получилось не больше дюйма в высоту и ширину.

Вытаскиваю и осторожно разворачиваю.

«Пожалуйста, не сердись», — сказано там. Чернила бледные, будто толстовка вместе с бумагой побывала в стиральной машине. Но слова, выведенные печатными буквами — причем куда изящнее, чем мой корявый почерк, — наводят на мысль, что писал мужчина. Хотя об этом можно догадаться и по содержанию. «Ты не хуже меня знаешь, как тяжело мне пойти на такое. Дело не в тебе, ты не сделала ничего плохого. Это не значит, что я не люблю тебя. Но я не могу и дальше жить двойной жизнью».

Внизу внезапно открывается входная дверь. И захлопывается.

Имоджен дома.

Мое сердце колотится как бешеное.

Уилл приветствует ее радушнее, чем мне хотелось бы. Спрашивает, голодна ли, разогреть ли ужин. Это противоречит нашим правилам: или ужинать с нами, или не есть совсем. Жаль, что Уилл такой податливый, но он всегда такой — рад угодить. Имоджен дважды отвечает «нет» — коротко и резко. Ее голос раздается уже у самой лестницы.

Я реагирую быстро: складываю записку и сую обратно в карман, вешаю толстовку на место, дергаю выключатель, закрываю дверцу шкафа и спешу к выходу. Но в последний момент вспоминаю, что нужно выключить свет в комнате и слегка приоткрыть дверь, как было до моего прихода.

У меня нет времени проверить, всё ли на своих местах. Остается только надеяться на лучшее.

Мы сталкиваемся наверху у лестницы. Я натянуто улыбаюсь, но не говорю ничего.

Мышка

Давным-давно жил-был старый дом. Все в нем было старым: и окна, и всякая техника, и особенно ступеньки. Потому что каждый раз, когда на них кто-то наступал, ступеньки по-стариковски стонали.

Мышка понятия не имела, почему они так себя ведут. Хотя она знала очень многое. Но не знала, что ступеньки трутся о стояки, скрежеща о невидимые ей гвозди и шурупы. Она знала только, что ступеньки шумят. Особенно последняя — самая шумная.

Мышка думала, что знает о ступеньках то, чего не знает никто. Она думала, что им становилось больно, когда на них наступали, и именно поэтому они каждый раз стонали и пытались вырваться из-под ног. Хотя Мышка весила всего сорок шесть фунтов[17] и даже муху не обидела бы.

Это напоминало ей стариков, живших на другой стороне улицы, которые с трудом передвигались и стонали при ходьбе так же, как иногда стонали ступеньки.

Мышка была чувствительнее других. Ставя ногу на последнюю ступеньку, девочка волновалась за ее самочувствие. По той же причине она старалась не наступать на улице на гусениц и жуков. Обычно Мышка осторожно перешагивала больную ступеньку, хотя это давалось с трудом: у девочек в таком возрасте ножки коротковаты.

Отец безуспешно пытался починить лестницу. Постоянный скрип бесил его, выводил из себя, заставлял чертыхаться себе под нос.

— Почему бы тебе просто не перешагивать через нее? — Отец легко мог миновать эту ступеньку: он высокий, у него широкий шаг. Но он был нетерпелив и любил все делать по-своему.

Отец не был создан для работы по дому. Ему гораздо больше подходило сидеть за столом, пить кофе и болтать по телефону. Тогда Мышка садилась за дверью и слушала. Ей не разрешалось перебивать, но, если сидеть очень тихо, можно было расслышать и сам разговор, и как меняется тон отца, когда он беседует с клиентом.