Другая музыка нужна

В качестве посыльного барона Альфонса он имел доступ повсюду. И вот в один прекрасный день он наведался в огромный склад консервов. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», — сказал себе мальчишка и пронес под халатом несколько килограммовых банок консервов. Работницы помогали ему. Пишта ставил свою тележку в один из темных закутков фальцовочного цеха, работницы вываливали в похлебку содержимое консервных банок, которые утащил сам Пишта и сложил здесь.

Благотворительная акция достигла своего апогея.

Пишта захмелел от славы. Снова красными чернилами подписывал свое имя. Теперь он уже раздавал талончики и всем ребятам с улицы Луизы, в том числе и Иеремии. Достаточно было показать такой талон, как швейцар пропускал всю ораву на заводской двор.

Пишта даже Отто принес консервы в ту самую дощатую будку, где восседал «господин инженер».

— Ешь! — угощал Пишта.

— А ты и другим даешь? — спросил Отто, наморщив лоб.

— Тебе-то что?

— И с завода выносишь?

— Что я, обалдел? Обыскивают же всех.

— Смотри не урони свою честь!..

— Это я уже слышал. — И Пишта лязгнул зубами.

— От кого?

— Не важно, — прищурился мальчик.

— Вот увидишь: засыпешься, — сказал в ответ Отто.

— Не бойся! На том складе столько консервов, столько, что их и сосчитать невозможно!

ГЛАВА ВТОРАЯ

в которой читатель знакомится с пролетарской культурой: бег в мешке, столб с пирогом, американский аукцион, пожиратель огня и стекла, бородатая женщина, вознагражденное многоженство и прочее и прочее…

1

После ареста отца Мартон почти с радостью думал: как хорошо, что его выставили из Илонкиного дома!

Да и что еще можно было ожидать от отца Илонки, капитана Золтана Мадьяра, который выгнал его с такой оскорбительной вежливостью, от адвоката Иштвана Мадьяра и его супруги! (Она только раз проскользнула перед ним голая, но навек сохранилась в памяти в таком неприятно голом виде.)

И что обиднее всего, он уже не доверял и самой Илонке. Стихотворение про обманщиков армии она слушала так отчужденно, что он прекратил чтение после первой же строфы.

Только ребята, только старые друзья остались верны. Да и то не все.

Например, Лайош Балог и его родители встретили весть об аресте г-на Фицека глубоким молчанием. И Мартону это было тягостнее всего. Он не знал, о чем думают Балоги, и строил предположения одно хуже другого. На самом же деле папа-брадобрей отлично понимал, в чем дело, но он ради развлечения своих клиентов с улицы Йожефа столько наболтал про обманщиков армии, что ему трудно было перестроиться за те пять минут, пока он шел из парикмахерской домой. Однако, присмотревшись к худому, скверно одетому сыну «обманщика армии», он уже и слова не мог вымолвить против его отца. Потому и молчал. Молчал и сын его Лайош, рассеянно пощипывая одним пальцем струны скрипки. Молчала и мать. Она уставилась в окно, глядя мимо головы Мартона.

Только смуглянки девочки Балог беспечно щебетали о чем-то в другой комнате. А так как щебет их не имел никакого отношения ни к жизни взрослых, ни к войне, он только пуще нагнетал недобрую тишину комнаты.

Итак, г-жа Фицек осталась без мужа, одна с детьми. Вот и делай что хочешь!

Мартон должен был устроиться на работу, зарабатывать деньги — теперь уже не в мечтах, не в грезах, а на самом деле.

Действительность проникала в сапожную мастерскую даже ночью сквозь железные шторы. Мартон почему-то часто просыпался теперь. Тихонько шипела лампадка. Огонек ее передвигал тени по комнате. Мартон слышал, как мать шепчет: «Господи, господи!..» Вздыхает. И снова: «Господи, господи…»

Забираться в воздушный замок Мартон больше не мог. Для этого у него недоставало себялюбия, слишком велико было чувство ответственности, да и поводья разума натягивал он жестко, обуздывая свои страсти.

Не только Мартону, но и остальным ребятам жилось день ото дня все хуже и хуже. Даже Лайошу Балогу. Цены на стрижку и бритье отставали от цен на продовольствие, все больше людей брилось дома, а многим клиентам, которые воевали на северном и южном фронтах, успели уже состричь волосы вместе с головой.

Мартон и Фифка Пес попытались сперва зарабатывать деньги в какой-то конторе, надписывая адреса на конвертах. Два дня сидели они с утра до вечера в сумрачном помещении. За тысячу адресов платили две кроны. И хотя к вечеру непрерывно сменявшиеся имена, города, улицы и номера домов уже рябили перед глазами и от томительного однообразия даже ручка скулила в руках, им все-таки не удавалось за десять рабочих часов подготовить и тысячу конвертов.

— Послушай, Пишта, — спросил Мартон как-то вечером брата, совсем уже одурев от бесчисленных «благородий», «превосходительств» и «сиятельств», — сколько получают у вас поденщики на консервном заводе?

— Да, пожа-алуй, что кроны четыре в день.

— А за какую работу?

— Да, пожа-алуй, что за укладку.

— А это тяжелая работа?

— Да, пожа-алуй, что нет. Консервы складывают в железную корзину.