Другая музыка нужна

В тот же миг вошла в столовую Илонка. Она заметила смущение мальчика. Кинула взгляд за дверь в освещенную комнату. Закрыла дверь. Зажгла свет в столовой. Ей было досадно, что Мартон оказался свидетелем того, чего не следовало видеть. Досадно было, так как она не знала, что творится в душе у Мартона. Молодость позволяла Илонке чувствовать постоянное превосходство над г-жой Мадьяр. Но сейчас случилось такое, с чем она не может соперничать, что она ненавидит!

Началась Бельгия и Геростратовы лавры. Потом перешли к другим предметам, написали домашнее сочинение. По окончании урока Мартон не стал дожидаться кофе. Илонка тоже не удерживала его. Они быстро попрощались. В прихожей стояла уже готовая к выходу г-жа Мадьяр.

— Вы только сейчас пришли, дружочек? — рассеянно спросила она и, поглядевшись в зеркало, поправила шляпку. Она вышла, не заметив даже, что Мартон тоже готовится уходить.

Все стало глупым и непонятным.

8

Безутешные военные известия… Заняли неизвестную деревеньку и неделю спустя оставили ее, потом заняли опять. Казалось, будто и на русском и на французском фронтах два огромных солдата топчутся на месте: один делает шаг вперед, другой заставляет отступить его на полшага назад.

Шла позиционная война.

И дома тоже все было однообразно: залатанная одежда, рваное белье; друзья, занятые своими заботами; оторванный от жизни однообразный учебный материал; томительный отцовский труд; мало того, что он одни только солдатские башмаки тачает, но вдобавок еще и одного номера — сорок третьего. Другие номера мастерят другие сапожники. «Коли долго проживу, до того доживу, — с отвращением говаривал Фицек, — что молоток подыму я, а по гвоздю уже другой сапожник ударит! Эх, Берта, умерло сапожное искусство!» Теперь г-н Фицек и сам с превеликим удовольствием каждый день зажигал бы свечи вокруг солдатских башмаков собственного производства.

Все это действовало и на Мартона. Душа его погрузилась в зимнюю спячку, будто медведь в берлоге, не надеясь даже, что придет еще весна и все изменится вокруг.

Морозные дни, тяжелые ночи. Детвора уже с вечера становилась в очередь за хлебом, к которому все больше примешивали кукурузы, за сахаром и всем прочим. Сменялись каждые два часа. Мартон дежурил с двух часов ночи до четырех утра. Перед ним, за спиной у него — мужчины, женщины, дети. Ждут утра, когда откроют продовольственный магазин. Толкуют про войну, про дороговизну, про мужей, про братьев и сыновей, про отцов, которые на фронте, и один бог ведает, что с ними. И странно, тех, у кого родственники погибли, слушают неприязненно, почти враждебно, прерывают, говорить не дают. Разговоры о смерти кажутся такими же неприличными, как если бы кто-нибудь в церкви во время венчания стал рассказывать невесте о родильной горячке. Ведь смерть может ворваться к каждому в виде двух ледяных строчек из «Списка потерь»: «Такой-то, такого-то полка, такой-то роты, такого-то взвода пал смертью храбрых».

Горе, горе… Всюду горе.

Бог его знает, кто из них вернется обратно? Где сидят они сейчас, согнувшись, где спят, где поджидают утро? И тут тоже стоят в очереди под черным небом в стужу, между темными домами, чтобы получить килограмм хлеба с кукурузой и полкилограмма сахара, тоже мерзнут, вместо того чтобы спать. И все, даже дети, дышат бранью, руганью, страшными словами. Утром взрослые отправляются на работу, дети — в школу. Впрочем, у кого есть деньги, тому и сейчас все на дом приносят, тот спит под теплой периной и понятия не имеет, как визжит зимний вихрь.

Что случилось в этом мире? Что тут случилось?

Илонка?.. Г-жа Мадьяр? Музыка? «Галифаксы»? Любовь?

Спать!.. Спать!.. Наесться досыта!.. Ведь теперь и он уже невольно смотрит, когда мать нарезает хлеб. «Какой отрезала кусок? Тонкий? Толстый? А брату?» Мартону пошел шестнадцатый год, и его тело грубо требует пищи. Он голоден — голоден с половины восьмого утра до половины второго дня. А соседи в классе — Игнац Селеши, Ференц Зденко, Виктор Иберайнер приносят в школу сытные завтраки и все едят, едят… «Господин учитель, пересадите меня, пожалуйста, к Майорошу!» — «Почему?» — спрашивает классный наставник. И композитору, будущему творцу «Симфонии мироздания», совестно признаться, что Майорош, так же как и он, не приносит завтрака из дому, что рядом с Майорошем ему будет спокойнее, что от запаха хлеба, сыра и ветчины у него кружится голова. И он только тихо шепчет с мольбой: «Господин учитель, пересадите меня».

Петер, Петер, Петерка Чики!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пиште от страха хочется стать Иштваном, но он вынужден остаться Пиштой

1

Не дело автора решать, почему оно было так, — то ли чтоб не возникло различий, а они могли привести к неприятным осложнениям, то ли еще почему, но несомненно, что пештские заводы и работавшие на них люди были удивительно похожи друг на друга.