Другая музыка нужна

Лиза, одетая, сидела на постели. Она играла с самодельной тряпичной куклой. Но кукла была столь неопределенной формы, что малышка принимала иногда ее голову за ногу, ногу за голову; уложив на бочок, называла кошкой, подбросив кверху — птичкой. Когда запах печеной картошки добрался и до девочки, она положила свою чудо-куклу, повела носиком и повернулась к очагу. Потом улыбнулась, вытянувшись вперед всем тельцем, точно желая улететь в кухню, захлопала в ладошки: «Тошта! Тошта!» — повторяла малышка и смеялась.

Банди заснул за столом, склонившись над учебником. Его тоже записали в реальное училище на улице Хорански в первый класс. «Одних господ ращу, холера им в бок!» — кричал г-н Фицек, хотя по настоянию жены сам пошел в реальное училище внести вступительную плату. Смущенный и гордый («Это тебе не начальная школа!») смотрел он на ведавшего приемом учителя, ожидая от него одобрения. Но одобрения не последовало, и Фицек остыл. Гордое чувство его испарилось, он был оскорблен, и подозрения тут же нахлынули на него: «Еще посмотрим, Берта, стоило их учить или нет! Ведь хуже всего те, кто из грязи да в князи. Они и есть самые бессердечные».

По утрам Банди отправлялся в школу вместе с Мартоном и дорогой толковал со старшим братом о том о сем. Мартон слушал его иногда с интересом, но если бывал погружен в свои думы — а это случалось тогда, когда он выходил из дому, захваченный каким-то чувством, мыслью или музыкальным образом, — то отвечал «да» даже в тех случаях, когда должен был бы ответить «нет», или «ну и что?», когда оно вовсе не имело никакого смысла. Если же по изумленному взгляду Банди он замечал свою оплошность, то еще и сердито напускался на брата: «Да замолчи ты наконец!»

Черненький Бела ходил в первый класс начальной школы. Домашние уроки он готовил за двадцать минут, несколько цифр, одна строчка букв, пока еще «а», «и» и «е». Бела так же, как и Мартон, начал учиться на два месяца позже, так как начальные школы до самого конца октября использовались как казармы.

Черноглазый малыш покончил уже со своими «а», «и», «е». Сидя против отца на аккуратно сложенных картонных листах, он смотрел, как заползают деревянные гвоздики в подошву, и считал их: «Раз-два-три-четыре…» — до десяти, потом опять сначала, пока не засыпал. Затем, просыпаясь, снова принимался считать: «Раз-два-три-четыре…»

— Ты что бормочешь? — спросил г-н Фицек Белу.

— Считать учусь, — ответил мальчик.

Глазки у него совсем слипались. Услышав запах печеной картошки, Бела с трудом приподнялся, вышел на кухню и молча остановился возле горячей плиты. Дверь кухни выходила во двор, и оттуда тоже слышалось завывание метели.

— Везде дует! — сказал черноглазый малыш.

Мать не поняла, не расслышала сына, но уверенная, что речь может идти только о картошке, ответила:

— Подожди! Скоро испечется, тогда и поужинаем.

Бела слышал, правда, запах картошки, но не это занимало его теперь. Уставившись в темное, то и дело вздрагивающее кухонное оконце, малыш повторил:

— Повсюду дует.

Отто и Мартона все еще не было, хотя уже давно стемнело. Отто должен вернуться часам к восьми. Сегодня из-за бурана он, быть может, приедет на трамвае, рискнет воспользоваться старым, склеенным и разглаженным утюгом билетом — в кармане на всякий случай двадцать крейцеров, — если «засыплется», притворится возмущенным и отдаст деньги.

Пишта работал учеником в слесарной мастерской. Как-то раз, выбежав со двора мастерской, он столкнулся с Мартоном и Банди. Тихо беседуя, шли они по улице Хорански. Пишта, как всегда, приплясывая, пританцовывая каждой частичкой тела, вынырнул из ворот, над которыми на длинной железной палке висел полутораметровый жестяной ключ — цеховой знак слесарей. Мальчик был счастлив: его послали купить еду; он на полчаса вырвался из мастерской и мог идти по улице навстречу холодному зимнему ветру. Белокурые растрепанные пряди волос прыгали у него на лбу. От радости, что вырвался наконец на свободу, Пишта даже шапки не надел, так торопился, И когда, припрыгивая и пританцовывая, очутился на улице, его изодранная одежда (Пишта то и дело цеплялся о разные железки) трепетала на нем сотнями малюсеньких флажков. Увидев тихо беседовавших, прилично одетых и чинно шагавших братьев, мальчик оторопел. Улыбку у него будто сорвали с лица. Он и обрадовался и смутился. Втянул голову в плечи. Охотнее всего юркнул бы обратно в мастерскую, чтобы братья не заметили его. И уже рванулся было назад, но Мартон схватил его за руку, Пишта сперва опустил голову, но тут же вскинул ее и, крикнув: «Некогда мне!» — вырвался, как-то странно рассмеялся и побежал, еще более дико припрыгивая и пританцовывая. А братья пошли своим путем. Банди хотел было продолжать рассказ, но это ему не удалось — длинноногий Мартон зашагал с такой быстротой, что Банди, как ни старался, поспеть за ним не мог: запыхавшись, семенил он позади брата.