Другая музыка нужна

Мартон помрачнел. Он вспомнил отца, как тот говорил, бывало: «Барином тебя воспитаю, а ты наплюешь на меня…» В такие минуты он смотрел на отца бессмысленным взором, принимая его слова за очередное проявление «фицековской дури». «Но, видно, тут что-то есть, потому что Фифка Пес еще не закончил даже коммерческого училища (ну и закончит, подумаешь, велика важность!), а уже стыдится своих братьев потому, что они слесари, токари. Да и родителей тоже, потому что они цветы мастерят. Вот так же стыдился он, что на заводе работал, и даже на Мартона разозлился! Почему, мол, он убедил тетю Мартонфи, что на заводе работать лучше, что там он больше заработает, чем в конторе, где надписывал адреса на конверты? С тех пор Фифка даже сторониться его стал.

«Вот живет человек, — подумал Мартон, который ни думать, ни говорить о себе в первом лице не любил, — дружит с кем-то годами и вдруг замечает, что не знает своего друга. Не знает жизни… И тогда, вместо того чтоб на себя рассердиться, сердится на другого, хотя ошибку-то совершил он сам…»

Мартон опять подошел к «вопросу о жизни». И без всякого перехода, будто он и впрямь пронесся мимо него, снова увидел воинский поезд, который летом шел по насыпи мимо большого двора консервного завода.

«Летом…» — Мартон прищурился, чтобы слякоть подмерзающей дороги и зимний пейзаж не нарушили его воспоминаний.

Как-то раз в обеденный перерыв, наверху, на насыпи, возле большого заводского двора остановился воинский эшелон. Солдаты повыскакивали из теплушек: «6 лошадей — 36 человек». Над этой надписью на заводе уже давно посмеивались: «36 человек равны 6 лошадям», — и шутили: «Лошадей гонят на бойню».

— Это какой завод? — закричали солдаты, сгрудившиеся на краю насыпи.

— Консервный!

— А-а!.. — крикнул какой-то солдатик, весело размахивая руками и выставляя снежно-белые зубы. — Так это вы изготовляете убийственные консервы?

— Убийственные консервы?

— Ага! Кто их откроет без разрешения — пусть хоть пять дней голодал, — все равно получит пулю в лоб. У-у-у!.. — И веселый солдатик с притворным негодованием покачал головой.

Тихий смех прошел по рядам столпившихся солдат.

Пирошка Пюнкешти смотрела на солдат, стоя у насыпи и прижав руки к вискам.

— Эй, Рози! А ну, кинь-ка нам банку гуляша, — крикнул веселый солдатик, который, казалось, только затем и отпустил черные усы, чтобы зубы его казались еще белее. (Солдаты бог их знает почему всех девушек звали «Рози».)

— Нельзя… За это посадят! — серьезно ответила Пирошка, по-прежнему прижимая руки к вискам.

— Говорю же я, что проклятые они, эти консервы! — крикнул черноусый солдатик, и его смешливые глаза сверкнули.

Пирошка Пюнкешти еще ближе подошла к насыпи. Ей приходилось смотреть вверх, потому что молоденький солдатик стоял высоко на насыпи.

— Вы куда едете? — спросила Пирошка.

— А черт его знает!.. Не говорят ведь нам. На сербов… на русских… Не все ли равно?.. На бойню!.. — И, вскинув одну бровь, он с веселой гримасой показал куда-то, словно речь шла о каком-то костюмированном бале, на который пригласили их, да только адреса не сказали.

Стоявшие внизу девушки рассмеялись. Веселье нарушали только пожилые грустные солдаты — они поглядывали вниз и угрюмо покачивали головами. У иных уже и виски серебрились и кончики усов были седые. Веселый солдатик тоже оборвал вдруг смех, будто его кто ножницами перерезал. Он посмотрел на Пирошку и больше не называл ее Рози.

— А столовка у вас есть? — тихо спросил он.

Мартон стоял возле самой насыпи и смотрел на солдат. Больше всего хотелось ему забраться к ним и поехать бог знает куда. Быть может, поезд отвезет его в Коломыю, к Илонке. (Он-то ведь знает, что ее повезли туда.) Ему тяжело было вспоминать и о том, как кончились занятия музыкой, и о г-же Мадьяр, и о том, как нелегко было и прежде каждый день тайно перечитывать письма Илонки. Мартон знал их уже наизусть и смотрел, бывало, только на буквы, на знакомые волнующие буквы, выведенные Илонкой, и на подпись «Ило…» И уж вовсе не легко было вспоминать, что Отто уничтожил эти письма.

Лучше бы уехать с солдатами в Коломыю или еще куда-нибудь!..

— Столовка? — крикнул в ответ Мартон. — Есть!

— А палинку там продают?

— Да.

— Почем она?

— Крона шестнадцать бутылка.

Солдат вытащил из кармана штанов бумажные деньги. Сделал навстречу Мартону три шага по насыпи, Мартон тоже поднялся на три шага вверх к солдату; и тот, протянув ему правой рукой бумажку, левой махнул и крикнул: «Эх!..» Глаза его снова загорелись под маленькими черными усиками, зубы сверкнули такой белизной между алыми губами, что не только Пирошка смотрела как зачарованная на это сияющее веселье, но и Мартон пришел в замешательство от покорившего всех молодого солдата.

— Вот тебе пять крон! Принеси три бутылки и какой-нибудь закуски! — И он со всего размаха хлопнул Мартону в руку банкнот с таким «Э-эх!..», что оно сошло бы и за заводскую сирену.

— А если поезд уйдет?

— Сами выпьете! — гаркнул солдат. — Вас тут, я вижу, хватает! Беги, раззявушка, не зевай!